Чужой друг

— Черт возьми!

Фрау Рупрехт была мертва. В комнате стоял сладковатый, удушливый запах. Мне пришлось взять себя в руки.

Птицы беспокойно кричали и сновали в своих клетках. У некоторых был больной вид, они сидели на жердочках или на посыпанном песком днище клетки. Домоуправ подошел к балконной двери и распахнул ее. Я попыталась закрыть покойнице глаза, но ничего не получилось. Веки ушли глубоко в глазницы. Тело было холодным. Я решила попробовать еще раз, но домоуправ велел ничего не трогать.

Мне хотелось налить птицам свежей воды, насыпать корму, однако домоуправ не позволил и этого. Он выставил меня из квартиры, тщательно запер дверь, косо поглядел на меня и сказал, что сам примет все необходимые меры. У него уже есть опыт. А вот если я знаю кого-либо из знакомых покойницы, то им надо сообщить. Я ответила, что никого не знаю. Домоуправ достал из кармана кривую, мятую сигарету. От спички пустой ее кончик вспыхнул.

Днем приехали полицейские и врач. Я догадалась об этом по тому, как с ними разговаривал домоуправ в коридоре. Я не вышла в коридор — ждала, пока позовут. Но меня так и не позвали.

Через два часа прибыли санитары с носилками. Об этом я тоже догадалась по доносившимся разговорам. Вынося тело, санитары задели мою дверь. Сначала я решила, что нужна моя помощь, хотела открыть входную дверь, но с места все же не сдвинулась.

Дверь из моей комнаты в маленькую прихожую со встроенными шкафами была приоткрыта, и я слышала каждое слово, каждый звук, каждый шорох. Прощание фрау Рупрехт с соседями.

Какой-то мужчина, видимо санитар, громко ругался в коридоре:

— Старуха померла три дня назад. В этом доме околеешь, никто и не почешется.

Вечером ко мне зашел домоуправ. Не могу ли я пока приглядеть за птицами в соседней квартире? Он отдал мне ключ. Я пошла туда, вымыла блюдечки, налила свежей воды, насыпала корма. На стенах висели четырнадцать клеток с двадцатью тремя птицами. Два попугая умерли. Я завернула их в газету, которая лежала на столике.

Все это заняло не меньше часа.

Я чувствовала какую-то неловкость. Все время казалось, будто в квартиру вот-вот вернется фрау Рупрехт и мне придется объяснять ей свое вторжение. Жаль, что я не сумела закрыть ей глаза. С закрытыми глазами вид у покойников, по-моему, не такой агрессивный.

Когда все было закончено, я взяла газету с мертвыми попугаями и бросила их в мусоропровод, который находится рядом с лифтом. Вернувшись к себе, я долго мыла руки, оттирала их щеткой.

Через два дня домоуправ забрал у меня ключ. О похоронах фрау Рупрехт он ничего не знал. Родственники еще не объявились. До прояснения ситуации домоуправ решил поставить ее мебель и кое-какие вещи в подвал.

Он спросил, не возьму ли я на время птиц, хотя бы нескольких. Я ответила, что собираюсь уехать, и он раздраженно пробормотал: понятно. Никто не хочет возиться с птицами покойницы. Я спросила, где сейчас ее тело. Домоуправ все еще злился.

— Почем мне знать, — проворчал он и скривил губы. — Где полагается, там и спрашивайте.

Домоуправ возился в соседней квартире до позднего вечера. Чтобы заглушить этот шум, я включила телевизор. Хорошо, что домоуправ забрал ключ. Мне было бы неприятно заходить вечерами в пустую квартиру кормить и поить птиц. «Птицы покойницы», — сказал домоуправ. Было что-то досадное и навязчивое в необходимости этих визитов. Покойница должна была забрать своих птиц с собой.

За два дня до сочельника я пошла покупать подарки. В магазине деликатесов я без особого выбора накупила вина, пряностей, всяких консервированных яств. Сложив целую гору моих покупок, продавщица спросила:

— Это все?

— Надеюсь, — ответила я и расплатилась.

Судя по количеству подарков, я никого не забыла из тех, кому должна что-нибудь подарить к празднику. На прощание продавщица пожелала мне «счастливого рождества».

Дома я собралась завернуть подарки в цветную бумагу и пройтись карандашом по своей записной книжке с фамилиями и адресами. Против каждой фамилии уже стояли карандашные галочки, сохранившиеся с тех праздников, когда мне приходилось ломать голову над такой бессмыслицей, как «индивидуальные» подарки. Теперь я больше не стараюсь придумывать особенных подарков. Достаточно любого. Да я и не знаю, что такое «индивидуальный» подарок. Пожалуй, если его действительно подарить кому-нибудь, то человек испугается. Не знаю, каким был бы этот подарок для меня, но думаю, если бы он был впрямь «индивидуальный», я бы расплакалась. Тогда я узнала бы, что я за человек. Пока я этого не знаю. И даже не ясно, хочу ли узнать. Жить мне еще лет тридцать. Во всяком случае, так утверждает статистика. И я не уверена, что прожить эти тридцать лет мне будет легче, если узнаю, кто я, собственно, такая. Я живу без особенных проблем. Как каждому нормальному человеку, мне иногда страшно, что я могу сойти с ума. Достаточно знать несколько таких случаев среди знакомых, чтобы понять, как легко это может произойти, и тут никто не может считать себя в полной безопасности. Я почти уверена: самый прямой путь к сумасшествию — задуматься, что ты за человек. У современной психиатрии есть кое-какие успехи, зато и пациентов у нее столько, сколько никогда не бывало. Я не питаю особой неприязни к психиатрии или нейропсихологии. Но и особенной симпатии тоже. По-моему, у любого человека можно найти все что угодно, стоит только захотеть.

Продавщица пожелала мне «счастливого рождества». Я собралась ответить тем же, но она уже разговаривала со следующим покупателем. С напряженной гримасой любезности она укладывала новую гору бутылок и консервов. «Индивидуальные» подарки очередного покупателя.

В сочельник я обедала с Генри в ресторане. На рождество он собирался к семье. Мы старались об этом не говорить. Ему не хотелось предвосхищать ссоры с женой. А Новый год мы решили встретить у моих родителей в Магдебурге.

После обеда я уехала. Генри проводил меня до машины. Когда мы попрощались, Генри сунул мне в руку маленький сверток. «Не надо, пожалуйста», — подумала я и улыбнулась.

Сдвинув шляпу на затылок, он глядел на меня. Я смотрела на него в зеркальце заднего обзора, пока он не скрылся за дверьми, другими машинами, прохожими, словно канул в сырую, серую мглу асфальта.

11

Утром после рождества я сказала матери, что хочу пофотографировать и вернусь домой только к вечеру. Мать удивилась: ведь я все давно сфотографировала в округе. Ландшафт меняется, возразила я. Было заметно — мать обиделась. Наверное, догадалась, что дома мне скучно и я ищу предлог куда-нибудь уйти. Она догадывалась об этом, а я догадывалась, что она все понимает. Поэтому я была благодарна ей уже за то, что она прекратила расспросы и отпустила с миром. Несмотря на все мои возражения, мать всучила мне с собой кофе и бутерброды.

Мне действительно было тут скучно. В сочельник я приехала к родителям довольно поздно. Они уже все приготовили, и после обычных несердитых упреков мы прошли к елке. Я похвалила елку — отец наверняка возился с ней целый день, — и это его очень обрадовало. Мы вручили друг другу подарки. На минуту я пожалела, что купила их без особого выбора. Но родителям подарки понравились, по крайней мере вид у них был довольный. Подарки оказались необычными и дорогими, а это для родителей значит немало.

Позднее мы, как всегда, сидели перед телевизором. Матери хотелось со мной поговорить, но мы помешали бы отцу. По случаю праздника мы выпили вина. Мать всегда так говорит — «по случаю праздника». Неожиданно мать расплакалась, я даже не поняла почему, да она и сама, наверное, не знала причины. Ведь если не надо причин, чтобы не плакать, то какие особые причины нужны для слез?

По телевизору ничего, кроме детских хоров и струнных квартетов, не было, отец его выключил. Родители стали расспрашивать, как мне живется, и я постаралась рассказать им что-нибудь такое, что могло их заинтересовать или обрадовать.