Чужой среди своих 3

А страна? Мне плевать на СССР, в котором я никогда не жил, и, чёрт подери, не хотел!

Но и Россия – та, которую я покинул, совсем не идеал… Это моя страна, но она тяжело больна, и она – наследница СССР, и болезни страны – отчасти отсюда, из СССР, а это значит…

Да чёрт его знает, что это значит! Я просто не хочу – так, и не хочу – так, как будет!

Смогу ли я спасти СССР, как-то реформировать её? Нет, однозначно нет! Здесь нужна Воля, выраженная сверху, а мне, здесь и сейчас – поздно. Всё поздно…

А вот потом… не знаю! Не уверен, но… может быть. На изломе, когда всё начнёт сыпаться, можно будет… ещё не знаю что, но хоть что-то!

Вытаскивать из распадающейся страны учёных, которые иначе, вместо науки, пойдут торговать на рынки, и ведь не впишутся! Многие не впишутся…

А вот если к тому времени у меня будет какой-то авторитет, связи и отлаженные структуры, да не здесь, а на Западе… вот тогда может быть. Вытаскивать учёных по одному и целыми коллективами, пристраивать, и через них – влиять на тех, кто остался на осколках распадающейся страны.

Сам я его не застал, но – было время, когда интеллигенция что-то могла решать. Не справилась… или не дали, помешали… не суть важно! Но ведь было же!

А если помочь? Если не допустить залоговые аукционы и прочее… прочий беспредел? Да – приватизации, нет – беззаконию!

Страна, получив за приватизированные заводы настоящие деньги, в десятки и сотни раз больше, чем получила в девяностые, сможет… хоть что-то. Шанс.

И у заводов будут не эти… приватизаторы с господрядами по дружбе, а нормальные, и может быть даже – эффективные собственники! Пусть даже они будут обладателями имён и фамилий, непривычных слуху гражданина СССР, но… а какая разница?

Если те, что с привычными именами и фамилиями – всё равно меняли – сперва место проживания, а потом и гражданство! Но при этом и управленцы из них, как из говна – пуля!

Потому что хуже…

… нет, всё-таки может, но я не хочу ни хуже, ни – так, как стало. А если не хочу – так, и если я – могу, то значит – надо. Хотя бы попытаться.

Потому что кто ещё, если не я?

Скованные одной цепью [2]

Круговая порука мажет, как копоть.Я беру чью-то руку, а чувствую локоть.Я ищу глаза, а чувствую взгляд,Где выше голов находится зад.За красным восходом – розовый [3] закат.Скованные одной цепью,Связанные одной целью.Скованные одной цепью,Связанные одной.Здесь составы вялы, а пространства огромны.Здесь суставы смяли, чтобы сделать колонны.Одни слова для кухонь, другие – для улиц.Здесь сброшены орлы ради бройлерных курицИ я держу равнение, даже целуясь наСкованных одной цепью,Связанных одной целью.Скованных одной цепью,Связанных одной цепью.Можно верить и в отсутствие веры,Можно делать и отсутствие дела.Нищие молятся, молятся наТо, что их нищета гарантирована.Здесь можно играть про себя на трубе,Но как не играй, все играешь отбой.И если есть те, кто приходят к тебе,Найдутся и те, кто придет за тобой.Также скованные одной цепью,Здесь женщины ищут, но находят лишь старость,Здесь мерилом работы считают усталость,Здесь нет негодяев в кабинетах из кожи,Здесь первые на последних похожиИ не меньше последних устали, быть может,Быть скованными одной цепью.

2

Наутилус Помпилиус.

3

В первоначальном виде последняя строка в первом куплете выглядела так: «За красным восходом – коричневый закат» (в таком варианте исполнения можно было встретить записи 1990–1993 г.г. Об этом же рассказывал Бутусов в интервью, которое звучало в радиопередаче «Летопись» на «Нашем радио», 21 выпуск, 56-я минута). Её можно трактовать как намёк на будущее советского общества, начавшегося с коммунизма и способное закончиться фашизмом. По настоянию руководства Свердловского рок-клуба коричневый цвет был изменён на розовый, в те времена не имевший политической окраски.

Глава 2 Сцена, Лера, рок-н-ролл!

– Вот эту хуёвину видишь?! – высунувшись из-под станка, орёт Петрович, лёжа на подстеленной под спину грязной картонке и перекрикивая шум в цеху, – Она, сука такая, раком встала… отвёртку давай… да не ту, ети твою, а другую! Хули ж непонятного?!

– Ага… – присев на корточки, заглядываю к Петровичу, пыхтящему на полу, – помочь?

– Да куда тебе… – привычно раздражается тот, – а хотя да, вот здесь придержи! Видишь? Крепко чтоб! А то сорвётся, я себе тогда пальцы на хер расшибу, а потом тебе – ухи оторву за такую помощь, внял?

– Угу… – придерживаю, пока Петрович лязгает металлом и матом, подкручивает и подвинчивает, но заглянуть нормально возможности нет, удерживать проклятую «херовину» нужно изо всех сил.

Станок – кадавр тысяча восемьсот девяносто пятого года, и движущиеся его части – те, которые остались родными, зализаны временем до полной аэродинамичности, ну а не родное сделано в духе «голь на выдумки хитра». Как известно, нет ничего более постоянного, чем временное, а та самая «голь» в лице Валентинычей и прочих фабричных химерологов, идёт по пути наименьшего сопротивления.

– Вот… – благополучно прикрутив «херовину», Петрович чуть подобрел, и дальнейший ремонт протекал в более дружелюбной атмосфере, – видел, раком фиговина стояла? Из-за неё, паскуды, ремизку и перекосило, а нам ебись с ней!

– Вот, видала? – выбравшись из-под станка и водрузив себя на ноги, наставник подмигнул наблюдавшей за нами ткачихе и прогнулся в пояснице, чуть исказившись в лице, – Смена растёт! Даром что нерусский, а руки откуда надо, а не как у них обычно, х-хе…

– А ты, молодой пока – учись! – назидательно сообщает он мне, – Рабочая профессия, она всему голова! На хлеб с маслом всегда заработаешь, и главное – не попрекнёт никто, понял?

– Опыт, опять же! – Петрович назидательно воздел палец вверх, – Мужик должен в технике соображать, сам понимаешь! Такой опыт везде пригодиться!

Взгляд, как назло, цепляется за дату выпуска станка, и хочется сказать очень много о таком «бесценном» опыте, но силы воли (и жизненного опыта) хватает, чтобы отмолчаться.

Ткачиха, немолодая баба с вечно поджатыми губами, поджимает их вовсе в нитку, и, решительно бортанув Петровича внушительным крупом, приступила к работе. Вообще-то, если я правильно понимаю, после ремонта должна быть наладка станка, какая–то его проверка, но…

… план! А какое там будет качество у ткани, ткачиху, как я понимаю, не слишком волнует.

Оглянувшись на ткачиху и мечтательно вздохнув, Петрович пошевелил носом и глянул на часы.

– О, уже и перерыв! – обрадовался он, – Доработали! Ну что, малой, в столовую?

Собственно, до перерыва ещё минут двадцать… но кого это волнует? Пока дойдём…

Наставник мой пошёл вперед, перебрасываясь по дороге словечком-другим со знакомыми, а я потащился за ним, как на буксире, поглядывая по сторонам и пытаясь запомнить, кто есть кто, ну и просто – глазея.

Вокруг очень шумно и пыльно, а техника безопасности, она как бы и есть, но желательно не в ущерб плану.

В журналах все расписываются за инструктаж, но когда доходит до дела, над душой встаёт ткачиха, злая и нудящая о премии и слесарях, которые, черти, ничего не могут сделать раз и навсегда. А с другой стороны, слесарю и самому хочется побыстрее разделаться, и в курилку, в раздевалку, заныкаться куда-то… и по писярику, потому что, ну а кто не пьёт!?

Нарушений техники безопасности очень много, хотя конечно же, меньше, чем в моём времени. Начальство за это не поощряет, но обстановка, отчасти усилиями того самого начальства, с его соцсоревнованиями, планами и встречными планами, создаётся такая, что – надо!

Надо рационализировать и оптимизировать… но если что – сам виноват, и в журнале стоит твоя подпись!

В сложившейся ситуации виновато, как правило, даже не непосредственное начальство, а сама система. Правила и инструкции – те самые, что надо, написанные кровью, но станки – тысяча восемьсот девяносто пятого года… и так во всём.

Много очковтирательства, когда что-то есть только на бумаге, «рационализаторства» и прочего. Вся технологическая цепочка по итогу идёт на хрен, и на бумаге она – одна, а в действительности – совсем другая…