Цицерон

В «Тимее» Платон изложил свое учение о происхождении всего сущего. Цицерон (по крайней мере, судя по фрагментам, которыми мы располагаем) передает основное содержание и сочувственно пересказывает, в частности, то, что Платон пишет о «демонах», обозначая их латинским словом этрусского происхождения «лары». Цицерон, как, впрочем, и сам Платон, считает построения, содержащиеся в «Тимее», мифами; показательно, однако, что перевод свой он представляет как своеобразное продолжение беседы с Нигидием Фигулом. Помимо всего прочего, примечательно, что «Тимей» содержит множество пифагорейских реминисценций, учение же Пифагора — часть италийской духовной традиции; в подтверждение обычно говорилось, что царь Нума был учеником Пифагора. Цицерон знает, что это не так, но все же усматривает тесную связь между началами римской мысли и учением великого кротонца. Было известно также, что Пифагор бежал с родного Самоса, где правил тиран Поликрат. Пифагорейцы пытались, не без успеха, добиться, чтобы городами Великой Греции управляли философы, и в этом смысле они выступают как предшественники Платона; переводя «Тимея», Цицерон мог использовать эту тему для обоснования собственных взглядов. Цикл философских трудов, задуманный Цицероном, разрабатывал, главным образом, проблемы морали и почти не касался тал называемой «физики», то есть истории и структуры Вселенной. Цицерон, конечно, ощущал здесь определенный пробел; он взялся за перевод «Тимея», чтобы если не заполнить его, то хотя бы обозначить. Отсюда ссылка на Нигидия, который ставил ему в вину, по словам Цицерона, недостаточное внимание к физическим проблемам.

Неотъемлемую часть природы составляли боги; изучение их тоже входило в область «физики», ведь «физика» происходила от слова «фюсис», которым греки обозначали природу. Этой стороне «физики» Цицерон посвятил особое сочинение в трех книгах «О природе богов». Он начал работать над ним, по-видимому, в конце августа и закончил скорее всего в начале следующего года, во всяком случае, до смерти Цезаря 15 марта 44 года. Цицерон приводит вымышленный диалог, свидетелем которого он якобы был вскоре после возвращения лэ Греции в 77 или 76 году. В начале года во время торжественного собрания латинских городов, некогда объединившихся под главенством Альбы Лонги, сошлись три видных римлянина: Гай Веллей, эпикуреец, Квинт Луцилий Бальб, стоик, и Гай Аврелий Котта, последователь Академии, чтобы обсудить вопрос о природе божественного. В разговоре, как видим, снова представлены все те же три главных философских учения эпохи. Последовательность обсуждения и его план строятся так же, как в диалоге «О пределах добра и зла». В первой книге излагаются взгляды эпикурейцев, которые отрицали вмешательство богов в человеческие дела и видели в них своего рода статистов, погруженных в блаженное безделье и полное бездействие. В разговор вмешивается Котта, дабы опровергнуть подобные взгляды.

Монолог Бальба, в котором излагается теология стоицизма, занимает всю вторую книгу. По мнению стоиков, боги правят миром и пристально занимаются делами людей. Разумное начало, существующее в каждом человеке, не может быть порождением косной материи, оно имеет божественное происхождение. Да и все устройство мира нельзя объяснить, не допустив вмешательства Разума, который порождает растения и животных, умеряет жару и холод, делает возможной самое жизнь. Существование творческого разума явствует из той гармонии, с которой движется небесный свод и светила по нему, Заключительную речь произносит Аврелий Котта; он начинает с критики стоиков и, в частности, говорит, что благодеяния, оказываемые нам богами, с лихвой уравновешиваются несчастьями, которые обрушиваются на голову человека с их же соизволения. Мы видим висящие в храме посвятительные надписи в честь богов, которые спасли моряков во время бури; но тех надписей, что не вывесили погибшие, мы не видим, а их ведь было бы гораздо больше. Котта — понтифик, и говорит он все это не для того, конечно, чтобы подорвать религиозные верования, а потому, что следует, по собственному признанию, «мнению предков и предпочитает то, во что верили великие понтифики Тиберий Корунканий, Публий Сципион, Публий Сцевола, тому, что говорили Зенон, Клеанф или Хрисипп». Существование Рима и судьба его доказывают, что создан он под покровительством богов и что боги на всем протяжении истории города были к нему благосклонны. Убеждение в истинности традиционной религии не требовало доводов разума. И потому последователи Академии и Цицерон в их числе могли сводить концы с концами в рассуждениях на эту трудную и опасную тему. Из рассуждений их вытекало, однако, следующее существенное положение: боги могут обеспечить нам покровительство Фортуны, тем самым успех в наших предприятиях, но обретение мудрости зависит только от нас самих. Мы возводим святилища Разуму, Гражданской Доблести, Доброй Вере (Bona Fides), но истинная их жизнь — в нас самих.

Сочинение и на этот раз посвящено Бруту. Вряд ли оно призвано лишь выразить дружеские чувства автора к племяннику Катона; он выразил их ранее во многих подобных посвящениях. Мы уже знаем, какие надежды Цицерон возлагал на Брута. В трактате «О природе богов» рассеяно немало намеков на неправое счастье неправых людей; такие же встречаются в «Тускуланах»: тиран, например, Дионисий Старший, мог быть счастливым и, несмотря на бесчисленные святотатства, умереть спокойно в своей постели, «передав сыну преступлением добытую власть так, будто она досталась ему по наследству и по закону». Святотатства, свершенные Цезарем, были многочисленны и очевидны: в Массилии он вырубил священную рощу, в Риме завладел священными сокровищами, принесенными в дар храмам или отданными туда по обету, не говоря уж о том, что нарушение законов и война против сограждан сами по себе были величайшим святотатством. Покарают ли его боги за все содеянное?

Помимо темы тирана, в трактате вырисовывается и другая: роль философов в создании нового Рима; они обосновывают доводами разума традиционные римские установления и обычаи, разоблачают «ложные блага», погоня за которыми губит души и разлагает государство, укрепляют давние, отмеченные еще Полибием, опоры республики — богобоязнь и верность обрядам. Вряд ли можно видеть в этом последнем суждении проявление чистого прагматизма, суеверное убеждение в том, что раз в прошлом за тщательно выполненным обрядом однажды последовала победа, то достаточно повторить его скрупулезно точно, чтобы победить снова, что малейшее нарушение ритуала лишает обращение к богам силы. Все, что нам известно об отношении Цицерона к религии, указывает на глубокое и искреннее уважение к богам, боги же неоднократно становились для него источником непосредственного вдохновения. Вспомним о молебне в честь Минервы на Капитолии, которым Цицерон перед отъездом в изгнание отдавал город под покровительство богини. Он поступил так в уверенности, что приводит в действие могучие потусторонние силы, способные преградить путь злодеям, в тот момент, казалось, торжествовавшим победу.

Следующее произведение Цицерона — «О предвидении» (в двух книгах); оно написано незадолго до смерти Цезаря и опубликовано вскоре после нее. Цицерон описывает разговор, который совсем недавно якобы состоялся у него с братом Квинтом на Тускуланской вилле. Отношения между братьями, долгое время весьма натянутые, к весне 44 года действительно улучшились, так что возможность такой беседы и в самом деле не исключена. Обсуждался вопрос: в какой мере следует доверять прорицаниям? — вопрос важный не только сам по себе, но и по его политическому контексту. Мы уже не раз убеждались в том, что Цицерон обвинял Клодия, «народную партию» и самого Цезаря в недостаточном внимании к пророчествам. Цезарь в пору своего консульства презрел предупреждение Бибула о том, что знамения не благоприятствуют задуманному голосованию, провел его и утвердил свои законы. Уважение к божественным знамениям, на взгляд Цицерона, — существенная часть общественной жизни — та, что больше других способствует укреплению порядка. Цицерон на собственном опыте но раз убеждался, что пророчества сбываются. Вопрос о предвидении занимал его не только с государственной, но и с глубоко личной точки зрения.

Трактат построен в виде диптиха, по схеме, выработанной еще Древней Академией. В первой книге Квинт излагает взгляды стоиков: возможность предвидеть будущее существует, она доказывается хотя бы тем, что ее признают все народы. Предвидение может быть двух родов: либо оно основывается на длинном ряде наблюдений, которые проводятся по определенным правилам, либо на вдохновении, на мгновенном озарении, проникающем в душу, когда она освобождается от власти плоти — например, во сне. Для подтверждения своих взглядов Квинт ссылается на случаи из жизни брата, напоминает о чудесных знамениях на Альбанской горе и на Капитолии, благодаря которым Цицерон предугадал заговор Катилины — о них он сам же свидетельствует в поэме «О своем консульстве». Можно, конечно, подумать, что то была лишь дань поэтической условности рассказа, но ведь пророчества сбылись! Квинт приводит множество примеров из недавнего прошлого, показывающих, как пренебрежение неблагоприятными знамениями приводило к катастрофам и поражениям: погиб же Красс под Каррами после того, как выступил из Рима, сопровождаемый проклятием народного трибуна Атея Капитона... Несмотря на то, что сам Марк не разделял взгляды стоиков на пророчества, речь Квинта тем не менее важна для понимания и его взглядов: консулярий признает, что новомодный скептицизм в отношении пророчеств и предвидения будущего в самом деле не раз приводил к беде.

В излагаемой беседе Марк несравненно менее категоричен, чем брат. Он перечисляет доводы, которые обычно приводят скептики, не верящие в пророчества. Многое можно объяснить случайными совпадениями. Толкование снов зачастую зависит от того, что толкователь хочет в них видеть. Боги не имеют к предсказаниям прямого отношения. Вообще следует остерегаться суеверий, которые и так опутывают всю нашу жизнь. Это не значит, что политические деятели могут отказаться от толкования прорицаний. Древние установления должно соблюдать, ибо они основаны на мудрости, лежащей глубже, чем доводы разума, и отказываться от нее — безумие.

Во введении ко второй книге, добавленной после смерти Цезаря, содержится своеобразное прощание с философией, а также краткие выводы из всего сочинения. Позже к перечисленным философским трактатам прибавились еще «О судьбе» и «О старости», однако «теперь, когда ко мне снова обращаются за советами относительно политики, я должен думать прежде всего о государстве, отдать ему все помыслы, все заботы...». Завершение корпуса философских сочинений пришлось отложить.

Трактат «О судьбе» написан после смерти Цезаря. Но еще до мартовских ид появилось сочинение несколько иного жанра — «О старости». Сочинение имеет подзаголовок: «Катон Старший»; это пространная речь, которую старый цензорий произносит в 450 году до н. э., обращаясь к Сципиону Эмилиану и его другу Лелию, в ту пору молодым людям. Катону восемьдесят четыре года, но он несет бремя старости с веселым равнодушием. Книга посвящена Аттику, который был на три года старше Цицерона. Замысел книги достаточно очевиден: Цицерон стремится написать произведение в стиле Ксенофонта, ясность построения и чистота языка должны содействовать впечатлению спокойной и разумной ясности, присущей в представлении Цицерона Катону. Она проистекает из мудрости; Катон практически, в жизни, руководствуется наставлениями философов (изложенными в произведениях Цицерона предшествующих лет — «Гортензии» и других). Катон понял, что счастье зависит от состояния души, а не от обстоятельств; обстоятельства случайны — здоровье или болезнь, богатство или бедность, тем более возраст. Для старого человека существует множество занятий, одно из важнейших — политика; он может в ней существовать не как магистрат или командующий войсками, но прежде всего как советник. Здесь обнаруживается главная потаенная мысль Цицерона: его удручает, что Цезарь не обращается к нему за советом. Видимо, приближенные Цезаря не ценят заслуженного консулярия и не упускают случая заметить, что этот старик, переживший свое время, ничего не смыслит в политическом положении, которое сложилось после гражданской войны. Скорее всего именно так толковали о нем в окружении полновластного диктатора и не в последнюю очередь его собственный племянник. Старый оратор все еще не терял надежды вернуться к политической жизни. «Катон Старший» — красноречивый и внешне спокойный ответ недругам. Кроме того, Цицерон, создав похвальное слово Порции и своему современнику, отдавшему жизнь за дело республики, хотел теперь воздать должное самому прославленному из двух Катонов.

«Катон Старший» означал определенную паузу в работе над серией философских сочинений; Цицерон посвятил этой работе досуг, на который обрекла его тирания Цезаря; пауза длилась несколько месяцев, вплоть до начала работы над трактатом судьбе».

Мы не знаем, какие чувства испытывал Цицерон к Цезарю в глубине души, но внешне отношения их складывались если не дружески, то во всяком случае, вполне корректно. Цицерон присутствовал на заседании сената 1 сентября, возможно даже был в числе тех, кто выехал навстречу Цезарю, морем возвращавшемуся из Испании. Точно это не устанавливается, но бесспорно, что он об этом подумывал. Цицерон старался соблюдать приличия, держал себя как прежде, надеясь таким образом сохранить остатки своего влияния, хотя подобные расчеты были весьма эфемерны. Цезарианцы в большинстве вели себя по отношению к нему вполне дружески. Позже Цицерон скажет: «Не знаю почему, но Цезарь оказывал мне поддержку самым удивительным образом». Цезарь, по-видимому, ценил его образованность, его славу оратора, и вскоре ему пришлось в последний раз услышать речь Цицерона. Дело касалось Дейотара, царя галатов, который некогда принял у себя при дворе двух подростков Цицеролов, Квинта и Марка. Во время гражданской войны Дейотар встал сначала на сторону Помпея, а после Фарсала перешел на сторону Цезаря и предоставил в его распоряжение войска, которые участвовали в битве при Дзеле и содействовали победе диктатора. Цезарь тем не менее разделил земли Дейотара, у царя осталась сравнительно небольшая территория. Через некоторое время внук Дейотара по имени Кастор приехал в Рим просить Цезаря не возвращать Дейотару бывшие его владения; царь же прислал в Рим посольство, чтобы добиться именно такого решения; тогда Кастор заявил, что после битвы при Дзеле Дейотар якобы готовил убийство Цезаря. Дейотар поручил Цицерону защитить его от обвинений внука. Суд происходил в присутствии Цезаря и в его доме. Речь Цицерона, известная под названием «В защиту царя Дейотара», сохранилась, Цицерон считал дело «легким и пустым». Он провел его с обычным своим мастерством, доказав, что обвинение ни с чем не сообразно: царь всегда был верен своим друзьям, обстоятельства граяеданской войны столкнули его было на время (как и самого Цицерона) с истинного пути, но он искупил достойным образом свое заблуждение; смерть Цезаря не принесла бы Дейотару никакой пользы. Но, быть может, замысел родился в порыве ярости, из мести? Нет, слишком явно противоречит он свойствам «царственной души», исполненной мужества, справедливости, серьезности, ума, великодушия, щедрости, милосердия... К тому же Дейотар славится трезвостью — добродетель, которая встречается нечасто среди царей. А ведь каждый знает, сколь умерен и воздержан сам Цезарь...

Говорят, будто кто-то из друзей писал Дейотару, что в Риме на Цезаря смотрят как на тирана. Цицерон возмущен подобными слухами; он напоминает, что Цезарь сумел победить, избежав резни, — пример единственный в истории гражданских войн в Риме. Был ли царь оправдан, мы не знаем, но, вероятнее всего, так. Несколькими месяцами позже он вступил во владение отнятыми было у него землями; решающую роль в возвращении их сыграл Антоний, не оставшийся, впрочем, внакладе.

Цезарь, по-видимому, не питал никаких иллюзий относительно чувств, которые испытывал к нему Цицерон; все более и более убеждаясь в своем всевластии, он полагал, что старый консулярий ему вовсе не нужен. В начале апреля 44 года Цицерон был на вилле одного из близких друзей Цезаря Гая Матия; тот рассказал, как однажды (по-видимому, в декабре 45 года), распорядившись не впускать Цицерона сразу, а заставить его ждать обещанной аудиенции, Цезарь сказал: «Раз Цицерона заставили сидеть там и ждать, можно ли сомневаться, что он на меня сердится. А между тем, если есть на све'и сговорчивый человек, так это именно он. Я, однако же, уверен, что он глубоко меня ненавидит». Так устанавливались лицемерные отношения: Цезарь презирал Цицерона, Цицерон ненавидел Цезаря; при этом Цезарь приглашал Цицерона к себе на обед, а 19 декабря 45 года, во время сатурналий, отправился со всей свитой с визитом на виллу в Кумах. В письме Аттику Цицерон подробно описал посещение. Цезарь приехал с охраной из двух тысяч человек. Кроме них — друзья, расположившиеся в трех столовых залах, отпущенники и, наконец, рабы, и всех, удовлетворенно замечает Цицерон, удалось хорошо принять в соответствии с рангом каждого. За обедом о политике не говорили, разговор вращался только вокруг литературных тем. Цезарь был, как всегда, очарователен.