Цицерон

— Об этом говорит и сам Котга, притом не раз, — заметил Квинт. — …Но мне кажется, полемизируя со стоиками, он совершенно уничтожил богов» (Сiс. Div., I, 8–9).

Действительно. Уже ранние христиане ухватились за наш диалог. Они считали, что обрели в Цицероне могущественного союзника. Арнобий и Лактанций прямо объявили, что Туллий с удивительным красноречием сокрушил ложных богов, и советовали каждому христианину вооружиться этой книгой для борьбы с язычеством ( Атоb., III, 6 sq; Lact. Div. Inst., I, 17, 4; II, 3, 2).По-видимому, Августин первым понял, что «Природа богов» — опасное оружие, которое можно обратить против христианства, как против любой другой религии ( C.D., V, 9; IV, 30).Вот почему в XVIII веке наш диалог вошел в моду. Он был одной из любимых книг Вольтера, его цитировали Руссо и Дидро.

Такой сокрушительной критики религии Рим еще не слышал. Трудно поверить, что этот диалог писал тот же Цицерон, который несколько лет тому назад создал свои «Законы». Бездна пролегла между этими двумя произведениями. В «Законах» он признается, что следовал стоикам, и шутливо просит помолчать скептиков-академиков и не вносить путаницы (Cic. Leg., I, 38–39).Здесь же он прямо объявляет себя академиком и смеется над стоиками. В «Законах» он утверждает, что боги пекутся о человечестве и дали людям на потребу и плоды земные, и растений, и животных (Leg., I,2.5), то есть говорит то самое, над чем так зло издевается в нашем диалоге. В «Законах» от пишет, что все люди от природы добры, склонны любить друг друга (Leg., I, 43).От богов они получили величайший дар, драгоценнейшее сокровище — разум, присущий только людям и богам. Благодаря разуму человек и достиг такого преуспеяния (Leg., I, 23).А в «Природе богов» читаем, что разум — это страшное и опасное орудие, ибо люди злы и используют его для того, чтобы причинить друг другу неисчислимые беды. «Лучше бы бессмертные боги вообще не давали никакого разума, чем давать такой, который обладает столь губительной силой» (De nat. deor., III, 69).Автор «Законов» верит, что боги пекутся о людях, а у автора «Природы богов» эта мысль вызывает горькую иронию. Что же случилось? Неужели Цицерон изменил своим взглядам?

Далее. Чем более присматриваемся мы к диалогу, тем страннее и загадочнее он кажется. Первое. Все философские произведения Цицерона делятся на две группы: либо они имеют форму лекции, где один из героев объясняет другим сложную проблему и отвечает на их вопросы [120] , либо это спор, где каждый отстаивает свою точку зрения и в конце один выходит победителем [121] . Но наш трактат не относится ни к одной из этих групп. Это не лекция, а спор. Но в этом споре нет победителя. Все существующие взгляды отвергнуты, но нового ничего не предложено. Поэтому читатель в полном смятении закрывает книгу. Второе. «Природа богов» — это диалог. В нем участвуют трое собеседников и многим кажется, что Котта — alter egoавтора. А между тем сам Цицерон тоже присутствует при разговоре. Зачем? Почему он здесь и, если уж он здесь, почему молчит? Какой смысл в этом приеме? Наше изумление еще возрастет, когда мы узнаем, что совсем недавно Цицерон обсуждал с Аттиком структуру предыдущего диалога «Академики». Аттик советовал поручить защиту взглядов скептиков Когте, герою нашего диалога. Цицерон отвечает, что это невозможно. «Если бы я предоставил Котге и Варрону рассуждать друг с другом… я был бы безмолвным слушателем». Автор же молчать не должен (Att., XIII, 19, 3–4).Итак, всего несколько месяцев назад Цицерон считал немыслимым вывести себя в виде немого слушателя, говорил, что это противоречит всем канонам философского диалога, придуманным греками, а сейчас вдруг сломал эти самые каноны. Почему? И наконец последнее. В заключение Цицерон говорит, что ему самому показались убедительнее доводы стоика. Ему они показались убедительнее — так почему же он молчал, почему не опроверг ни единого аргумента Котты, почему за Котгой осталось последнее слово? Что все это значит?

120

Так построены диалоги «О законах», «Тускуланские беседы», «О старости», «О дружбе» и трактат «Об обязанностях», написанный в форме письма к сыну.

121

Таковы «Государство», «О пределах добра и зла», «О предвидении», «Академики».

Существует множество попыток объяснить загадочный диалог. Одни думают, что Цицерон в целом одобрял стоиков, но ему не нравились некоторые крайности этой школы, особенно строгая детерминированность ^{63} . Но речь в «Природе богов» идет вовсе не о детерминированности, а о несправедливости устройства мира. Другие думают, что он просто хотел в увлекательной форме изложить мысли греческих философских школ о богах, заинтересовать сограждан или, как полагают некоторые, противопоставить ученым умствованиям простую и здоровую веру римлян ^{64} . Но те, кто говорят так, как будто не замечают, с какой трагической силой написан диалог. Нет, это не риторическое упражнение, не шутка, но полный боли протест, который человек посылает небесам. Исследователи забывают, что писал «Природу богов» не кабинетный ученый, не преуспевающий софист и ритор, а измученный, сломленный горем человек, потерявший все, что он любил.

Существует, наконец, точка зрения, что это трактат атеистический ^{65} , но Цицерон, боясь общественного мнения, укрылся под личиной Котты и в конце лицемерно уверяет читателя, что сам он с Котгой не согласен. Но и это мнение кажется мне невероятным. В Риме всегда была полная свобода слова. Обвинений в безверии, столь частых в Афинах, в Риме и не слыхивали. Нельзя было совершать кощунство, то есть открыто издеваться над обрядами, разбивать статуи богов, но думать и говорить можно было все, что угодно. И римляне издревле пользовались этим дозволением. У колыбели римской науки и культуры стоял Полибий, который прямо пишет, что религия — искусная выдумка ловких политиков. А современники Цицерона читали, перечитывали и конспектировали Полибия. Первый римский поэт Энний в ранних своих произведениях держался той же точки зрения. Ее проповедовал друг Сципиона Младшего, сатирик Люци-лий. Он даже называет царя Нуму, основателя римской религии, обманщиком. Оба эти поэта были классиками римской литературы и жили в век гораздо более набожный и религиозный. А тут вдруг нам говорят, что Цицерон испугался. Притом он не выступал открыто на площади. Он писал для узкого круга просвещенных людей. Нет, в это невозможно поверить. И потом. Цицерон был автором мистического «Сна Сципиона», который так поразил Гофмана. Всего несколько месяцев тому назад он написал диалог, который обратил к Богу Августина. Вероятно ли, чтобы атеист и скептик мог создать произведение, способное обратить к религии такого человека, как Августин? Наконец, несколько позже, уже после гибели Цезаря, Цицерон пишет трактат «О дружбе», где опять высказывает уверенность в бессмертии души и посмертном блаженстве. Как примирить все это?

У меня совсем другой взгляд на «Природу богов». Я бы сравнила ее с «Бунтом» Ивана Карамазова, написанным великим христианином Достоевским. Достоевский не упражнялся в красноречии, не хотел в увлекательной форме изложить перед читателем различные философские идеи. С другой стороны, он не боялся и не прятался под маской Ивана. Нет. Он мучительно хочет найти ответы на вопросы Ивана. И — не находит. Так же и Цицерон хочет опровергнуть Котгу — и не может. Достоевский написал «Бунт» после гибели своего ребенка, трехлетнего Алеши. Между «Законами» и «Природой богов» Цицерона лежат гражданская война, поля Италии, Греции, Африки и Испании, заваленные трупами римлян, гибель Республики и смерть Туллии. Однажды с его губ сорвалось в те страшные дни признание: «Раздумывая о тех превратностях, которыми меня так безжалостно пытала судьба, я порой теряю веру в добродетель», то есть в мировую справедливость, а значит, в благость Творца (Tusc., V, 3),Его душа прошла через горнило сомнений, и плод этих сомнений — диалог «О природе богов».

Великий диктатор

Только осенью 45 года Цицерон наконец появился в Риме. Он очень изменился. Горе согнуло его. Одному другу он писал: «Я навек утратил веселость, которой скрашивал наше грустное время». Другому он говорит: «Моя веселость и жизнерадостность, которые тебе особенно нравились, исчезли навек» (Fam., XII, 40, 3; IX, 11).В одном философском трактате тех лет он описывает различные движения человеческой души. О горе он говорит так: «…это пытка… смерть заживо. Она терзает душу, выедает ее… Не в нашей власти забыть. Оно нас терзает, мучит, язвит, жжет огнем, не дает дышать» (Tusc., III, 27; 35).Несомненно, это рассказ о его собственном состоянии. Ни разу до самой смерти он не решился назвать свою утрату по имени. Он никогда не сказал: «У меня умерла дочь» или «Я потерял мою Туллию». Он говорил: «Меня постиг ужасный удар судьбы», «На меня обрушилось лютое горе». Видно, рана так и не затянулась и всякое прикосновение к ней жгло его огнем. Но надо было возвращаться к привычной, такой постылой теперь ему жизни. А между тем в Риме происходили важные события.

В столицу вернулся наконец диктатор. Пламя гражданской войны полыхало с яростной силой. Не успевал Цезарь потушить его в одном месте, как оно вспыхивало в другом. Из Италии оно перекинулось на Балканы, с Балкан — в Африку, из Африки — в Испанию. Казалось, этому не будет конца. Во главе повстанцев в Испании стояли теперь сыновья Помпея. Наконец даже гуманный Цезарь потерял терпение и решил потопить восстание в крови. Он объявил, что милосердие его истощилось и всякий, поднявший на него меч, будет беспощадно убит. Кончилось все кровавой резней при Мунде. Говорят, слышались только слова: «Коли и бей!» Оба Помпея бежали. Их гнали, как диких зверей. Старшего отыскали где-то в глухих лесах, отсекли ему голову и принесли ее Цезарю. Младший бесследно исчез. Впоследствии он стал во главе корсаров и приобрел славу Робин Гуда. Наконец-то Цезарь мог вздохнуть спокойно. Война кончилась. Можно было пожинать плоды успеха. Осенью 45 года почти одновременно с Цицероном победитель вернулся в свою столицу.

Начались бесконечные торжества. Цезарь отпраздновал пять триумфов [122] . «Первый и самый блистательный триумф был галльский, за ним — александрийский, затем — понтийский, следующий — африканский и, наконец, — испанский: каждый со своей особой роскошью и убранством» (Suet. Iul, 37).«Убранство галльского триумфа было из лимонного дерева, понтийского — из аканфа, александрийского — из черепахового рога, африканского — из слоновой кости, испанского — из чеканного серебра» ( Veil., II, 56; пер. М. Л. Гаспарова).«На Капитолий он вступил при огнях, сорок слонов с факелами шли справа и слева». Затем были устроены неслыханные по пышности гладиаторские бои и звериные травли. «В заключение была показана битва двух полков по пятьсот пехотинцев, двадцать слонов и триста всадников с каждой стороны; чтобы просторнее было сражаться, в цирке снесли поворотные столбы [123] и на их месте выстроили два лагеря друг против друга… Для морского боя было выкопано озеро на малом Кодетском поле: в бою участвовали биремы, триремы и квадриремы тирийского и египетского образца со множеством бойцов» (Suet Iul, 37–39).

122

Четыре были отпразднованы несколько раньше, в течение месяца после африканской победы, пятый сейчас.

123

Игры гладиаторов вошли в моду поздно, в основном при Сулле и особенно при Цезаре. Цирк же был построен для конских скачек, отсюда — поворотные столбы.

Конечно, чернь была в восторге. Но для образованных римлян в этом нарочитом великолепии было нечто оскорбительное. Все понимали, что это триумф над Римом.Особенно тяжелы были последние торжества. В предыдущих случаях еще можно было сказать, что празднуют победу не над Катоном и Сципионом, а над африканскими царьками, над египтянами, но теперь надменный победитель отбросил все эти жалкие увертки. То был триумф над римлянами, над сыновьями Помпея.Это возмутило римлян. «Негоже было Цезарю справлять триумф над несчастьями отечества», — говорит Плутарх ( Caes., 56).Кроме того, все знали, на какие деньги устраиваются эти неслыханные торжества. В Галлии Цезарь открыто воевал для денег. Этот гуманный человек допускал страшные жестокости, грабил мирные города и нападал на союзников. Он вынужден был идти на эти преступления, ибо, как он говорил, «есть две вещи, которые утверждают, защищают и умножают власть — война и деньги» (Dio., 42, 49).«Он опустошал капища и храмы богов… Оттого у него и оказалось столько золота… Он торговал союзами и царствами: с одного Птолемея получил около 6 тысяч талантов… Лишь неприкрытые святотатства позволили ему вынести издержки гражданской войны, триумфов и зрелищ» (Suet. Iul., 54).Теперь же к этому прибавилось имущество изгнанников.

Еще отвратительнее было поведение «адской свиты». «Цезарь, — говорит Плутарх, — сам не грабил всех подряд [124] , он только давал возможность делать это другим» (Brut., 35).Особенно отличался Марк Антоний. Он награбил больше всех, захватил множество домов опальных граждан и постоянно хвастливо выставлял напоказ свои богатства. «Взор римлян оскорбляли и золотые чаши, которые торжественно несли за ним, словно в священном шествии, и раскинутые при дороге шатры… и дома достойных людей, отданные под квартиры потаскухам и арфисткам. И все возмущались и негодовали», видя, как любимцы диктатора, «пользуясь властью, которой облек их Цезарь, утопают в роскоши и глумятся над согражданами». Все надеялись, что Антоний распоясался так в отсутствие господина и сейчас получит от него строгий выговор. Каково же было негодование римлян, когда они узнали, что Цезарь, вернувшись из Испании, «отметил Антония особенно высокой почестью»: сам он ехал по Италии в великолепной триумфальной колеснице, а рядом с ним сидел этот бандит Марк Антоний! (Plut. Ant., 9—10).Когда же кто-то очень осторожно намекнул Цезарю, что он не совсем хорошо делает, награждая подобных людей, он отвечал, что, будь его любимцы хоть разбойниками и головорезами, он делал бы то же самое (Suet. Iul., 72).И это неудивительно. Слишком уж он связал себя с этими людьми. Ему постоянно приходится угождать другим, говорил о нем Цицерон (Fam., IX, 18, 2; IV, 9, 3).

124

Речь идет не о Галлии, а о цивилизованных странах Востока и об Италии.