Цицерон

Лишь по природной слабости тела уступает она мужчинам в доблестных деяниях, но помыслами своими отстаивает отечество в первых рядах бойцов» (Plut. Brut., 23).

Когда же Порция поняла, что Республика обречена, она решила убить себя. Но ее стерегли неусыпно. И вот, дождавшись, что ее оставили одну на несколько секунд, она стремительно выхватила из очага пылающий уголь, проглотила его, сжала зубы и умерла. Уже из этого видно, что она была достойной дочерью Катона.

Эту женщину Брут любил страстно. Ее сын Бибул, когда вырос, оставил о нем интересные воспоминания. Он говорит, что Брут был нежнейшим супругом, а ему — нежнейшим отцом. Порцию он боготворил и на коленях молил богов сделать его достойным такой жены.

Порция сразу заметила, что муж ее чем-то озабочен и взволнован, и поняла, что он «вынашивает какой-то опасный и сложный замысел». Она положила про себя все узнать. Но действовать она решила самым необыкновенным образом. Она не стала приставать к мужу с докучными расспросами и надоедать бесконечными жалобами на недоверие и ревнивыми подозрениями. Вместо того она, по выражению Плутарха, «произвела некий эксперимент». Она взяла тонкий острый скальпель, которым пользуются цирульники, и глубоко вонзила его в бедро. Кровь хлынула потоком. Но Порция, стиснув зубы, стала углублять и расширять рану и делала это до тех пор, пока без чувств не упала на постель. Рана воспалилась, началась лихорадка. Больная лежала в жару, вокруг нее суетились служанки и врачи. Брут, обезумев от горя, не отходил от постели жены. Вдруг она приподнялась, властным движением выслала посторонних и, оборотясь к мужу, сказала:

— Я — дочь Катона, Брут, и вошла в твой дом не для того, чтобы, словно наложница, разделять с тобой стол и постель, но чтобы участвовать во всех твоих радостях и печалях. Ты всегда был мне безупречным супругом, а я… чем доказать мне свою благодарность, если я не могу понести вместе с тобой сокровенную муку и заботу… Прежде я не полагалась на себя до конца, но теперь узнала, что я не подвластна и боли.

С этими словами она откинула покрывало и показала мужу страшную рану. Брут был поражен. Воздев руки к небу, он молился сделать его достойным такой жены и, конечно, тут же открыл ей все.

Теперь заговорщикам предстояло обдумать, как им убить Цезаря. Это было нетрудно. Цезарь никогда не прятался, не окружал себе охраной, отмахивался ото всех предостережений, говоря, что лучше раз умереть, чем дрожать всю жизнь. Кроме того, он слепо доверял своим будущим убийцам. Его можно было убить где и когда угодно. Проще всего было зазвать диктатора в гости к какому-нибудь заговорщику или подстеречь в темном переулке. Но Брут не хотел об этом и слышать. Убийство диктатора казалось ему неким религиозным действом, каким-то великим очищением. Совершить его надлежало открыто, всенародно. И, хотя заговорщиков было несколько десятков, Брут заявил, что каждый должен вонзить свой кинжал в тело Цезаря, дабы омыть руки в его крови (Plut. Caes., 66).Хотели умертвить его посреди Марсова поля, когда соберется весь народ и он поднимется на возвышение; или на многолюдной Священной дороге, или, наконец, у входа в театр во время какого-нибудь великого торжества. И вдруг посреди этих колебаний на Ростры поднялся глашатай и объявил, что очередное заседание сената состоится утром в мартовские иды в Курии Помпея. Заговорщики невольно затрепетали. Слова эти прозвучали для них как веление рока. Курия была просторным портиком, в середине которого высилась статуя Помпея. Всем показалось в эту минуту, что некое божество ведет туда Цезаря, чтобы воздать ему за смерть Помпея. Все колебания были отброшены. Решено было, что Цезарь будет убит у статуи Помпея.

А между тем зловещие слухи отовсюду обступили Рим. Вещали пророки и гадатели, волновалась толпа, все предчувствовали новую грозную бурю. Ночью в небе вспыхивали странные огни, над Форумом кружили зловещие птицы, по небу в вихре мчались огненные люди. Вечером в канун мартовских ид Цезарь пошел в гости к приятелю. Разговор за столом как-то зашел о смерти. «Речь зашла о том, какой род смерти самый лучший. Цезарь раньше всех закричал:

— Неожиданный!» (Plut. Caes., 63).

Тогда этому не придали значения, но после припомнили.

Ранним утром мартовских ид заговорщики по одному вышли из дому. Под тогой каждый из них спрятал кинжал. Брут, бледный, но спокойный, простился с Порцией и отправился к Курии. Возле портика его уже ждали друзья. Держались все с удивительной выдержкой — болтали с приятелями, шутили, смеялись. Брут разбирал тяжбы. Ответы он давал спокойно, правильно, четко. Между тем время шло, а Цезаря все не было. Сенаторы в тоске и нетерпении слонялись по портику. Вдруг к Бруту подошел один малознакомый сенатор, сжал ему руку и, наклонившись к самому его уху, чуть слышно прошептал:

— Всей душой желаю вам счастливо исполнить то, что вы задумали, но советую не медлить: про вас уже заговорили.

Сказав это, он быстро отошел к другому концу Курии. Брут похолодел. Это походило на дурной сон. Они так свято берегли свою тайну, и вдруг оказывается, о ней трубит весь Рим. И тут его окликнули. В портик ворвался запыхавшийся слуга и закричал, чтобы он немедленно бежал домой — Порция умирает…

С тех пор как ушел Брут, Порция не находила себе места. То она выбегала на улицу, с тревогой вглядывалась в лица прохожих и спрашивала, нет ли новостей. То подзывала к себе слугу и приказывала добежать до Курии, осторожно заглянуть внутрь и посмотреть, что делает Брут. Слуга возвращался и говорил: «Брут стоит», «Брут сидит», «Брут беседует с приятелем». Наконец, нервы ее не выдержали. Она без чувств упала у порога дома. Поднялся крик. Служанки, кумушки, соседки толпой сбежались к страдалице. Они причитали, охали, вздыхали и решили немедленно отрядить гонца к Бруту. Брут чуть не сошел с ума. Первым движением его было кинуться туда, к своей Порции. Но мог ли он сейчас бежать, бросив товарищей, бросив дело? И невероятным усилием воли он сдержал себя и остался.

А Цезаря все не было. Стали поговаривать, что, верно, сегодня он уж не придет и пора расходиться. И тогда Децим встал и вышел из Курии. Он отправился прямо к диктатору. Цезаря он застал дома. С ним была его жена Кальпурния. Кальпурния была бледна и встревожена, Цезарь мрачен и недоволен. Оказывается, Кальпурния всю ночь металась, страшно кричала и плакала во сне. Ее душили кошмары и, проснувшись, она заклинала мужа никуда сегодня не ходить. Цезарь рассказывал об этом с усмешкой, давая понять, что сам он не верит, конечно, суеверным страхам и снам, но снисходит к слабости испуганной жены. У них решено уже было послать за Антонием и распустить сенат. Децим знал, что Цезарь, который смолоду был вольнодумцем, в последнее время сделался суеверен и сейчас испуган не меньше Каль-пурнии. Он знал, что заговор может рухнуть, если сегодня Цезарь останется дома. Надо было во что бы то ни стало заставить его прийти в сенат. Децим был лукавым царедворцем и разом понял, как надо действовать. Он напомнил, какое это будет заседание. Ведь именно сегодня будет обсуждаться вопрос о короне. Сенаторы собрались. Все готово. И неужели теперь из-за глупого сна Цезарь не придет и откажется от царства? И потом. Что будут говорить злоязычные римляне? Что сенаторов соберут вновь, когда супруга Цезаря увидит хороший сон? Над великим Цезарем станут смеяться. С этими словами он взял Цезаря за руку и повел в Курию.

У дверей уже теснился народ — толпы просителей с утра ждали диктатора и сейчас кинулись к нему. Вдруг в толпе Цезарь заметил гадателя. Некоторое время тому назад он предсказал ему смерть в мартовские иды. Увидав его теперь, диктатор кивнул ему, как старому знакомому, и с усмешкой сказал:

— Настали иды марта.

— Но, Цезарь, не прошли, — отвечал тот.

В эту минуту в толпе стало заметно движение. Какой-то человек, расталкивая окружающих, прокладывал дорогу к диктатору. То был учитель, родом грек, искренне расположенный к Цезарю. Каким-то чудом он проведал о заговоре. В страшном волнении кинулся он к Курии, боясь опоздать. Цезарь был уже на пороге. Рванувшись вперед и опрокинув последние препятствия, грек очутился перед Цезарем. Кругом было столпотворение, поэтому он, не говоря ни слова, сунул в руку Цезаря бумагу, где написал все, что знал о заговоре. К ужасу своему он увидел, что диктатор хочет передать свиток секретарю. Грек с испугом вскрикнул:

— Прочитай это, Цезарь, сам, не показывай другим — и немедленно!

Цезарь кивнул и стал развертывать свиток, но тут на него хлынули просители и толпа разделила их. Так он и не успел заглянуть в бумагу. Несколько часов спустя свиток нашли зажатым в его окоченевшей руке.

Окруженный толпой просителей, Цезарь вошел в сенат. Все встали. И тут к диктатору подошел тот самый сенатор, который сказал Бруту те загадочные слова. Брут впился в него глазами. Неужели он хочет их выдать? Сенатор что-то тихо говорил Цезарю. Бруту даже показалось, что он указывает глазами на него. Неужели это конец? Брут посмотрел на товарищей. Они безмолвно одному ему понятным жестом указывали на спрятанные под тогой кинжалы. Брут понял, что они решили умертвить себя тут же на месте, если их планы раскроют. Самый нетерпеливый из них, Кассий, уже начал вытаскивать нож, но тут Брут увидел, что сенатор отходит от Цезаря, а Цезарь с равнодушным видом уже повернулся к другим. Они были спасены. Брут бросил на Кассия радостный, торжествующий взгляд, давая понять, что опасность миновала. А Кассий поднял глаза вверх, на холодный величественный лик Помпея и, хотя был эпикуреец, чуть слышно призвал его на помощь.

Как и было условлено, заговорщики встали и толпой окружили Цезаря. Они начали просить, чтобы он вернул одного изгнанника. Цезарь решительно отказал. И тут Каска, выхватив кинжал, первым бросился на него. Цезарь с быстротой молнии перехватил его руку. Оба одновременно закричали — Цезарь: «Каска, элодей, да что ты?!» И Каска: «Брат, помоги!» Цезарь вскочил и увидел, что со всех сторон убийцы — отовсюду на него надвигались люди с кинжалами. «Куда бы ни обращал он взор, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары мечей, направленных в лицо и в глаза». Цезарь метался по Курии, отбиваясь от ударов. Кругом сидело 900 сенаторов, набранных им самим вместо убитых и сосланных. И ни один из них не шелохнулся, никто в этот час не пришел ему на помощь, все с интересом наблюдали происходящее. Цицерон говорил потом, что в этот день понял, что у тирана нет друзей ( Amic., 52–54).Вдруг Цезарь увидел Брута, который тоже направил на него нож. Он глухо вскрикнул и произнес: