Цицианов

Его преемник Филипп Осипович Паулуччи родился в 1779 году в аристократической итальянской семье и к 1807 году, когда перешел на русскую службу полковником, успел поносить итальянский и австрийский мундиры. Успешным выполнением ответственного дипломатического поручения — переговорами с сербским вождем Карагеоргием, обеспечившими сближение России и Сербии, — Паулуччи обратил на себя внимание Александра I. Командование войсками во время войны со Швецией в 1808—1809 годах принесло ему чин генерал-майора. В 1810 году он возглавил штаб Грузинского корпуса, а в 1811 году занял пост «главнокомандующего Грузией и войсками, там расположенными». Ситуация была довольно сложной: неурожай поставил Закавказье на грань голодного бунта, турецкие и персидские войска, собранные на границе, намного превышали по численности полки Грузинского корпуса, сильно поредевшие от болезней и боевых потерь. Однако несколько решительных и внезапных ударов по турецким отрядам позволили переломить ситуацию в пользу России. Особую роль здесь сыграл разгром турок у крепости Ахалкалаки 5 сентября 1810 года. В феврале 1812 года Паулуччи сдал дела Н.Ф. Ртищеву, но отказался служить при Тормасове начальником штаба 3-й армии и занял пост Рижского военного губернатора. Он договорился с командиром прусского корпуса генералом Йорком о нейтралитете. Результаты его управления Прибалтийскими губерниями в 1812—1829 годах, проведение там различных преобразований позволяют считать, что в лице Паулуччи Кавказ мог иметь умелого руководителя, не обделенного ни военными, ни административными способностями.

Несмотря на кратковременность своего начальства на Кавказе, Паулуччи остался в памяти как защитник солдат и сторонник жесткой, но не бессмысленной дисциплины. Он строго пресекал притеснения рекрутов и молодых солдат, извещая о каждом таком случае в приказах по корпусу. Главнокомандующий заметил, что нередко способность войск к быстрым маршам обесценивается долгими и неорганизованными сборами. По его приказу от 8 января 1811 года полки обязывались выходить в поход зимой через 24 часа, а летом — через час после объявления тревоги. Разбросанность частей корпуса заметно повышала роль бумаги в управлении, чем нередко пользовались командиры, склонные к сочинительству победных реляций. Паулуччи был вынужден издать следующий приказ: «В продолжение того времени, в которое имею я честь служить в российской службе, заметил я, что некоторые господа генералы, донося о действиях своих противу неприятеля или о движениях, весьма часто уклоняются от истины и прибавляют то, чего не было, чрез меру, дабы придать себе более блеску в глазах государя и в глазах публики, как и я недавно получил одного г. генерал-майора рапорт, где он пишет о том, чего не сделал, как посторонним образом я после узнал. По сему поводу предупреждаю во вверенном мне корпусе гг. генералов, штаб- и обер-офицеров, дабы всяк, на случай действий с неприятелем, доносил об оных по команде со всею верностью, ибо ежели что откроется несправедливым впоследствии времени, то таковой доноситель обнаружен будет мною пред Его императорским величеством» [862] . Он принципиально изменил политику по отношению к бежавшим в Турцию или Персию кавказским правителям, которые вербовали по обе стороны границы союзников. Прежде русские власти употребляли огромные усилия, чтобы умиротворить этих деятелей, вернуть на родину, тем самым невольно придавая им имидж влиятельных особ. Паулуччи же считал иначе: «…С самого начала моего приезда в Имеретию старался уверить не только грузин, но и самих неприятелей, что для храбрости русских войск ни имеретинский царь, ни грузинские царевичи отнюдь не опасны, и что для могущественной России все равно, где бы они ни находились, и она никогда не обнаружит никакого интереса иметь их в своей власти» [863] . Паулуччи пытался бороться с пьянством и карточной игрой, которая процветала в гарнизонах, издал приказ, запрещающий офицерам иметь на содержании женщин. Он делал все возможное для того, чтобы облегчить службу солдатам, и прекратил порочную практику бессмысленных поисков мелких шаек разбойников, которыми был наводнен Кавказ. Он твердо заявил грузинским князьям, что русские войска предназначены для обороны границ империи, а не для выполнения полицейских функций [864] .

862

Русская старина. Т. 50. 1886. С. 373-375.

863

Потто В.А.Кавказская война в отдельных очерках… Т. 1. С. 447.

864

Там же. С. 448-449.

Николай Федорович Ртищев был ровесником Цицианова и достойным соперником его в родовитости (он принадлежал к древнему боярскому роду). Ртищев отличился в Русско-шведской войне 1788—1790 годов, занимал ряд должностей в военной администрации, а в 1797 году был отправлен в отставку. Вернувшись на службу в 1806 году, Ртищев воевал с турками на Дунае, а в 1811 году стал главнокомандующим на Кавказе. О его способностях как военачальника говорить трудно, поскольку нет достаточных свидетельств о его личном участии в операциях. Ртищев был последователем «линии Гудовича» в отношениях с горцами, пытался добиться отказа от набегов подарками и уговорами. Его действия сопровождались рядом «конфузов». Делегация кабардинцев, направленная с ведома Ртищева в Петербург, на самом деле никого не представляла. Он получил заверения нескольких чеченских тейпов о принятии российского подданства, но буквально через несколько дней чеченцы напали на обоз и похитили личные вещи главнокомандующего. В Дагестане скрытые враги России обводили его вокруг пальца, а владетели, готовые к сотрудничеству, подвергались незаслуженным обидам [865] . В 1816 году он получил должность сенатора в московском отделении этого учреждения, справедливо заслужившего реноме богадельни для чиновников генеральского ранга.

865

Там же. С. 470, 479.

В 1912 году в Грозном был поставлен памятник А.П. Ермолову с надписью «покорителю Кавказа», хотя «десятилетие» этого генерала (1816—1826) составляет весьма скромный временной отрезок в полуторавековой истории завоевания Кавказа. Сразу оговоримся: у нас нет ни малейшего намерения «развенчать» этого героя: Ермолов — военачальник, строитель Российской империи и просто незаурядная личность — занимает подобающее ему место в национальном пантеоне.

Мы лишь попытаемся объяснить, какие обстоятельства способствовали тому, что имя Ермолова — одного из четырнадцати главнокомандующих на Кавказе за период с 1801 по 1859 год — не оказалось забытым, в отличие от прочих имен. Прежде всего, Ермолов действительно «покорил» Чечню и Дагестан — большинство владетелей и вольных обществ заявили о своей готовности принести присягу на подданство. О том, что все это временно, что придется вести невероятно долгую и невероятно кровавую войну, тогда не знал никто. Сам Ермолов полагал, что для установления русского правления в горах потребуется всего два года и две пехотные дивизии. При нем войну с горцами назвали войной. До того походы против них считались скорее полицейскими, а не военными акциями. Историю завоевания стали писать с чистого листа, и на первой строке значилось — Ермолов. Признание этого генерала победителем позволяло считать Чечню и Дагестан с 1819 года российской территорией, а горцев, вновь взявшихся за оружие, — не воюющей стороной, а бунтующими подданными, нарушившими ранее данную присягу. В народе есть поверье, что «деньги тянутся к деньгам». Насколько это верно, решать экономистам, но историки твердо знают: «слава тянется к славе». Можно привести множество примеров того, как известному (и заслуженно известному!) историческому деятелю приписываются слова и действия других. Ермолов представлен как изобретатель новой стратегии (продвижение внутрь гор с помощью укрепленных линий, массированная рубка леса и т. д.). Это не вполне соответствует действительности — лес приказывал рубить и Цицианов, но у него в отличие от Ермолова не было в распоряжении тех тысяч «лесорубов с ружьями», которые появились на Кавказе в 1820-е годы. Цицианов устраивал «выдвинутые» форты (то же укрепление возле урочища Урдо на реке Алазани), но ничтожная численность войск, которыми он располагал, не позволяла и думать о применении такой перспективной стратегии. Крупнейшей стратегической ошибкой Ермолова явились его действия по подрыву власти местной знати, в результате чего в 1830—1840-е годы русское правительство оказалось перед лицом военно-демократического общества горцев, аморфного, неконтролируемого и абсолютно неспособного к политическим контактам, по крайней мере в том формате, который был приемлемым для России. Ермолов называл себя преемником Цицианова, также считавшего ханов и беков главными противниками, но покойный князь явно лучше знал край и был более осторожным в своих действиях, хотя и часто неумеренным в словах. Ермолов в нескольких сражениях разгромил ополчения чеченцев и дагестанцев, фактически не имевших опыта боев с регулярными войсками и понесших огромные потери от картечных залпов. Горцы оказались толковыми учениками, и уже преемники Ермолова — Г.В. Розен, А.И. Нейдгардт, Е.А. Головин и М.С. Воронцов — на себе испытали, насколько хорошо они усвоили уроки 1820-х годов.

Правила войны на Северном Кавказе во многом отличались от правил европейских. Здесь едва ли не единственным типом операции был набег — быстрое вторжение на территорию противника, грабеж и возвращение в исходную точку. Даже нашествия персов, турок, крымских татар были не чем иным, как массированными набегами, поскольку пришельцы не делали попыток обосноваться в горах и не навязывали местным жителям своих норм существования. Изъявление покорности в таких условиях было средством избежать больших человеческих и материальных жертв, поскольку действенных механизмов порабощения и эксплуатации в специфических условиях горного Кавказа не могло существовать в принципе. Присяга в такой ситуации была вариантом перемирия, заключавшегося для выжидания времени, когда ее можно будет без особых проблем нарушить. Походы Ермолова 1817—1819 годов не выходили за рамки того, что Кавказ переживал не единожды, чем во многом и объясняется сравнительно слабое сопротивление чеченцев и дагестанцев. Однако его дальнейшие действия противоречили всем представлениям о войне, которые в силу огромной роли военной составляющей в жизни горского общества являлись едва ли не основой местной картины мироустройства. Русские добились присяги и не ушли! Более того, они стали вмешиваться во внутренние дела горцев, что последние считали совершенно недопустимым. По мере того как население Дагестана и Чечни осознавало весь радикализм перемен, возрастало и сопротивление.

В армии всегда существовал культ «настоящего» генерала, располагавшего неограниченным доверием подчиненных. «Кавказские войска с восторгом узнали о назначении главою их Ермолова, героя Бородина и Кульма, любимца народной молвы, стяжавшего себе громкую славу и качествами опытного и талантливого вождя, обходимого официальными реляциями, но популярнейшего в войсках, и своей неподкупной честностью, и своей истинно русской душой, и меткими злыми остротами над господствовавшими тогда всюду в России "немцами", народное нерасположение к которым усилилось недавней народной войной 1812 года. Даже в блестящей плеяде деятелей того недавнего прошлого нашей народной и государственной жизни Ермолов принадлежит к числу тех немногих, на которых во все грядущие века с удивленным вниманием и глубоким сочувствием остановится взор всякого русского, кому дорога русская национальная слава», — писал историк Кавказской войны В.А. Потто [866] .

866

Потто В.А.Кавказская война. М., 1996. Т. 2. С. 7.

Представление о Ермолове как о покорителе Кавказа во многом родилось в умах кавказских солдат и офицеров, помнивших о тех временах, когда их походы имели видимый конечный результат: горцы терпели одно поражение за другим и часто при одном появлении русских войск изъявляли покорность. Это было представление о своеобразном «золотом веке». Когда в 1830-е годы такая мощная военная машина, как русская армия, стала буксовать в лесах Чечни и горах Дагестана, начали искать виновных и «назначили» таковыми военачальников, сменивших победоносного Ермолова. Официальная историография, адекватно оценивая статус Ермолова в общественном сознании, сочла полезным представить всячески ею возвышаемого Барятинского его «наследником». Соединение этих двух имен можно рассматривать как своеобразный мостик между двумя либеральными «александровскими» эпохами. Все главнокомандующие на Кавказе — от И.Ф. Паскевича до Н.Н. Муравьева-Карсского — были «николаевскими» и расплачивались за то, что находились на службе у «душителя свободы». Жертвой симпатий историков и мемуаристов к «проконсулу» стал не только И.Ф. Паскевич, представляемый как соучастник свержения Ермолова (либеральная историография не могла простить ему участие в суде над декабристами, подавление восстания в Польше 1831 года и поход против восставших венгров в 1849 году), но даже граф И.В. Гудович. Силой своего обаяния, за счет своих действительных талантов и заслуг Ермолов преодолел тот порог, за которым человеку прощаются любые грехи, а неудачи переводятся в разряд успехов. Он «пролонгировал» сладкое чувство победы 1812—1814 годов своими викториями на Кавказе. Он сумел до самой своей кончины, не занимая никаких видных государственных постов, сохранить представление о себе как о человеке значительном, его мнением дорожили, его похвалы жаждали, а порицания боялись. Визиты к Ермолову считались едва ли не обязательными для всех, кто ехал на Кавказ. Отставного «проконсула» навещали А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, будущий военный министр Д.А. Милютин, десятки офицеров, продолжавших его дело. Имам Шамиль, привезенный в 1860 году после пленения в Москву, нанес свой первый визит Ермолову. После смерти генерала сохранению славы покорителя Кавказа стали служить его мемуарные «Записки», представляющие собой ценнейший исторический источник.

Но именно князя Павла Дмитриевича Цицианова Ермолов называл своим единомышленником, строителем фундамента русского господства на Кавказе. В письме Воронцову 1 июня 1816 года Ермолов писал: «…Грузия, о которой любишь ты всегда говорить, много представляет мне занятий, Со времени кончины князя Цицианова, который всем может стать образцом и которому не было там не только равных, ниже подобных, предместники мои оставили мне много труда. Мне запрещено помышлять о войне, и я чувствую того справедливость; позволена одна война с мошенниками, которые грабят там без памяти и в отчаяние приводят народы. Вот чего я более всего боюсь» [867] . Полгода спустя, 29 декабря 1816 года, он сетовал тому же Воронцову, что чиновники в Грузии, к его сожалению, «отдохнули от страха, который вселяла в них строгость славного князя Цицианова, пустились в грабительство и меня возненавидят!». Через две недели он опять вспомнил первого главнокомандующего, будучи сильно недоволен грузинами вообще: «…Этот народ не создан для кроткого правления Александра: для него надобен скипетр железный. Прочие здесь народы гораздо лучше. Они знают свое невежество, не в претензии быть людьми. Их так разумеешь и по мере того терпеливо ожидаешь их образования. Оно только тогда возьмет свое действие, когда в ханствах введено будет российское правительство и истребятся ханы, в пользу которых даны чрезвычайно выгодные трактаты, вначале вырванные у нас необходимостью, в продолжение времени утвержденные здесь слабостью и неспособностью начальствовавших здесь после князя Цицианова, человека единственного! Граф Гудович, гордейший из всех скотов,по ненависти к князю Цицианову, вменил себе в долг делать все вопреки его предначертаний, принят беглеца из Персии и сделал ханом Шекинским… Здесь надобно другого князя Цицианова, которому я удивляюсь и которого после смерти почувствовали здесь цену» [868] . 9 июля 1818 года из лагеря на Сунже, характеризуя обстановку на Северо-Восточном Кавказе, Ермолов пишет своему другу: «Таким образом исчезли все предприятия славного и необыкновенного Цицианова. Злоба и невежество Гудовича изгладили до самых признаков». В письме Воронцову от 20 октября 1818 года мы читаем: «Мне приятно было прочесть и другие книжки, в которых справедливо говорится о славном Цицианове. Поистине после смерти его не было ему подобного. Не знаю, долго ли еще не найдем такового, но за теперешнее время, то есть за себя, скажу перед алтарем чести, что я далеко с ним не сравняюся. Каждое действие его в здешней земле удивительно; а если взглянуть на малые средства, которыми он распоряжался, многое должно казаться непонятным. Ты лучше других судить можешь, бывши свидетелем дел его. От старика Дельпоццо знаю я, как он любил тебя, и ты все право имеешь хвастать, что служил под начальством сего необыкновенного человека. Меня бесит, что я никого при себе не имею, кто бы мог описать время его здесь начальствования, но думаю, что и материалов для того достаточных не найдется…» 16 ноября Ермолов пишет одному из самых влиятельных людей в окружении Александра I — дежурному генералу Главного штаба: «Не уподоблюсь слабостью моим предместникам, но если хотя бы немного похож буду на князя Цицианова, то ни здешний край, ни верные подданные Государя нашего ничего не потеряют». В другом его письме тому же адресату читаем: «По несчастию, после славного Цицианова был глупый Гудович, а что еще хуже, непримиримый Цицианова неприятель… Все исчадие здешних царей и владетельных князей одной бешеной собаки не стоит! Много у меня дела, а то бы я принялся за них и припомнил им времена князя Цицианова, которого одна память в трепет приводит».

867

АК В.Т. 36. С. 158.

868

Там же. С. 179-180.

Столь лестные слова в адрес одного из своих предшественников на посту главнокомандующего на Кавказе не помешали Ермолову занять чрезмерно жесткую позицию по отношению к родственнику Павла Дмитриевича — князю Парсадану Цицианову. Дело, хранящееся в Российском государственном военно-историческом архиве, начинается прошением последнего Ртищеву о награждении его орденом Святого Владимира 4-й степени: «Руководствуемый благодетельными вашими о человечестве попечениями и незабвенною снисходительностью к взыскующим вашего покровительства, я предпринял смелость обеспокоить ваше сиятельство сим всепокорнейшим прошением. По принесенной мною просьбе об исходатайствовании всемилостивейшего вознаграждения услуг моих, засвидетельствованных и одобренных командовавшим в Грузии господином генерал-фельдмаршалом графом Гудовичем, под начальством которого я находился в походах 1807 года против Турков и 1808 года против Персиян, господин управляющий военным министерством князь Горчаков истребовал отношение от начальствовавшего в Грузии генерала от инфантерии Ртищева подробные о моей службе сведения, которые ныне находятся во втором отделении Главного штаба, и я еще не удостоен Монарших милостей. В настоящих обстоятельствах я прибываю под покров вашей благожелательности и, приложив при сем в копии донесение генерала от инфантерии Ртищева об одобрительном засвидетельствовании службы моей, учиненном от господина генерал-фельдмаршала графа Гудовича, всепокорнейше прошу ваше сиятельство осчастливить меня благодетельным вашим предстательством у Его императорского величества исходатайствовать мне Монаршую милость в вознаграждение моей службы в изъясненных походах. Великие благотворения ваши пребудут вечно запечатленными в усерднейших чувствованиях моего сердца как священный залог вашего правосудия». Ртищев донес управляющему Военным министерством, что, получив отношение от 10 февраля 1818 года с приложением аттестата, данного ему от генерал-фельдмаршала графа Гудовича, предписал «гражданскому на правах военного» губернатору генерал-майору Симановичу навести необходимые справки. Симанович сообщил следующее: «…В 1808 году по воле генерал-фельдмаршала приглашались… генерал-майором Ахвердовым грузинские князья и дворяне к походу, но кто именно из них был и находился ли в числе оных князь Парсадан Цицианов, по делам не видно, кроме того что генерал-фельдмаршал… в 1807 году от 29 июля из лагеря при реке Арпачае, уведомляя от себя генерал-майора князя Атара Амилахвердова о поражении Турецких войск, находившихся под предводительством сераскира Иссуф-паши, свидетельствовал, что грузинские князья и дворяне, бывшие при главном корпусе войск, отлично храбро сражались с неприятелем, и требовал собрать еще известных ему Амилахвердову в храбрости и усердии князей и дворян и прибыть в главный корпус, но кто именно находился, также неизвестно: по частным же собранным мною сведениям оказалось, что и князь Цицианов в числе прочих был в тех походах и сражениях с неприятелем… Я присовокупляю, что по засвидетельствованию господина генерала-фельдмаршала графа Гудовича и Грузинского католикоса царевича Антония князь Парсадан Цицианов заслуживает награды орденом Святого Владимира 4-й степени». Если бы Ртищев еще какое-то время пробыл на своем посту, то грузинский князь, скорее всего, получил бы вожделенную награду, тем более что ходатаем о награждении выступил член грузинской царской фамилии: «Грузинский царевич Католикос, свидетельствуя об отличных услугах, трудах и усердии находящегося при нем князя Парсадана Цицианова, содействовавшего к спасению его во время нашествия неприятеля на Москву, испрашивает обращения на него Высокомонаршего благоволения пожалованием ему ордена Святого Владимира 4-й степени». Но этот вопрос «по наследству» достался Ермолову, которому ненавистно было само имя Гудовича и неприятны все, кому граф протежировал. Отсюда содержание и тональность письма Ермолова дежурному генералу Главного штаба А.А. Закревскому: «…Князь Парсадан Цицианов, представивший аттестат господина генерала-фельдмаршала графа Гудовича, свидетельствующий о службе его против турок и персиян, ничего отличного никогда не сделал и потому подобно многим другим не получил награждения. Если ему дать оное, то многие и другие, столь же мало заслуживающие, потребуют такового же. Аттестат был ему выдан во время пребывания генерала-фельдмаршала в Москве, и совсем не удивительно, если он по прошествии уже нескольких лет мог забыть, сколько заслуги князя Парсадана Цицианова были ничтожны, и склонился на просьбу его дать ему свидетельство. Я могу к сему присоединить, что сей князь Цицианов весьма на худом у меня замечании и не по одному только подозрению. Прошу ваше превосходительство покорнейше собственно для пользы службы не оставить сообщать мне, когда кто из царевичей Грузинских предстательствовать будет о награждении кого из грузин, ибо не один уже раз дознано, что их ходатайство не только неосновательно, но даже причиняет большие запутанности. К тому же время уже грузинам вразумить, что лучший свидетель заслуг их есть начальство, и требовать справедливого за оные воздаяния прямейший путь через власти, на то постановленные. Одни грузины могут двадцать лет отговариваться незнанием узаконенного порядка, и я заметил, что оно всегда сильнее, когда чем-нибудь желают они воспользоваться. В сих случаях прибегают они к царицам и царевичам, и просьбы, предстательства и свидетельства являются во множестве». Словом, в награде было отказано [869] .

869

РГВИ А. Ф. 395. Оп. 641315. Д. 1483. По прошению кн. Цицианова о награждении его орденом Св. Владимира 4-й степени. Л. 10, 19, 20—23.

В административной практике в порядке вещей было, когда назначенный на должность чиновник всеми способами осуждал деятельность своих предшественников для возвеличивания собственных успехов — как правило, за исключением кого-либо одного из них, чьи деяния уже получили признание. Так, например, А.А. Барятинский не возражал, когда его называли преемником Ермолова, хотя время их правления на Кавказе разделяли «эпохи» пяти других главнокомандующих — Паскевича, Нейдгардта, Розена, Головина и Муравьева. Причем последний пользовался особым недружелюбием мемуаристов, прославлявших Барятинского. В случае с Ермоловым и Цициановым ситуация иная. Между ними, кроме Гудовича, на Кавказе успели проявить себя Тормасов, Паулуччи и Ртищев. И хотя именно последний «сдал дела» герою Отечественной войны 1812 года и своими приемами правления принципиально от Гудовича не отличался, Ермолов его не поминает злым словом. Вообще, последовательно выражаемое восхищение Цициановым и столь же последовательное хуление его недруга Гудовича не вполне соответствуют характеру «проконсула». По нашему мнению, в данном случае мы имеем дело с редким для Ермолова примером действительного одобрения курса Цицианова, который казался ему единственно верным. Судя по всему, Ермолов и в самом деле тщательно изучил опыт его действий.

В еще большей степени наследником Цицианова имел право считать себя Михаил Семенович Воронцов, который впервые приехал на Кавказ в 1803 году 21-летним гвардейским поручиком. Потом были кампании 1805 и 1806—1807 годов. Во время Русско-турецкой войны 1806—1812 годов он уже показал не только личную храбрость и распорядительность, но и несомненные полководческие дарования. В Бородинском сражении его дивизия защищала Багратионовы флеши и была почти полностью уничтожена: из четырех тысяч солдат и офицеров в строю осталось всего 300 человек. Сам Воронцов был ранен пулей. После выздоровления он участвовал в походах и боях 1813—1814 годов и показал себя умелым администратором, начальствуя над русским оккупационным корпусом во Франции. В 1823 году его назначили бессарабским и новороссийским губернатором. На этом посту он сделал очень многое для экономического развития Юга России. В 1845—1854 годах он служил главнокомандующим на Кавказе. В отличие от целой вереницы своих предшественников — от И.В. Гудовича до Е.А. Головина — он не только воевал, но и прилагал огромные усилия для административного обустройства и экономического развития края.