Цикл романов "Целитель". Компиляция. Книги 1-17
Шрифт:
– Да, ваше высокопреосвященство, – пробормотал поляк, опуская глаза.
– И вы сильно переживаете из-за своих чудесных способностей?
– Мое самое сильное желание – избавиться от них однажды, раз и навсегда! – вырвалось у Томаша. – Больше всего на свете я хочу быть как все, а не носить в себе непонятные и непрошеные потенции.
Вяло удивившись, он ощутил, что ему полегчало. «Будто нарыв вскрыл», – мелькнуло в мыслях.
– Понимаю вас, Томаш, – сочувственно кивнул кардинал. – Признаться, меня даже радует ваше отношение к своему целительству. Вот если бы вы гордились тем, на что способны, да
Платек недоверчиво глянул на него:
– Вы действительно так думаете?
– Мои люди собрали о вас всё, что возможно узнать о смертном. – Шепер усмехнулся с долей превосходства. – Я всего лишь сделал надлежащие выводы. Но к делу. Коли вы способны ощутить присутствие «Михи» в радиусе двух миль, это всё упрощает. Теперь я верю, что миссия ваша выполнима, а враг будет уничтожен! Слушайте внимательно…
Томаш наклонился, делая вид, что внимает кардиналу, а сам в это время горячо молился – впервые за долгие годы перед ним забрезжила крошечная надежда на избавление от тягостного дара целителя. Он плохо понимал, откуда вдруг проросла эта зыбкая уверенность, но его мозг бывал и вещим…
Слова «Украина», «Первомайск», «Миха» наплывали невидимыми облачками и таяли, а в голове у Платека билась ликующая мольба: «Избави меня, Богородица! Избави меня, Иосиф! Избави, Иисус!»
Вторник 30 сентября 1975 года, день
Первомайский район, Каменный Мост
Осень звенела стеклянной струной, тускнея в ля-миноре. Летучие паутинки щекотно касались лица, виясь, как июльский пух, и я жмурился, млея на солнце – «бабье лето» дочерпывало остатки теплыни.
Иные тополя обдало желтизной – они проглядывали рыжими прядями в пышной шевелюре лесополосы, зеленевшей по-летнему. Деревья стыдливо оттягивали неизбежный листопад, а то задуют ветра студеные, разденут донага, и будешь коченеть, скорбно воздевая голые ветви…
«Ну, все, все, – подумал я, теряя терпение, – хватит унылой порой любоваться. Копай давай!»
Крякнув, я энергично нажал заступом, поддевая здоровенную морковь, отъевшуюся за лето, – оранжевая маковка с увядшей ботвой выглядывала из разворошенной грядки, словно не умещаясь в недрах сочного чернозема. Уродился овощ! Второй мешок набиваю.
Я устало выпрямился, разминая ноющую спину. Настя в безразмерной вылинявшей кофте и в старых трениках, дырявых от искр, пыхтела у изгороди, сражаясь со свеклой. Какое-то нашествие корнеплодов.
– Та-ак… – закряхтела сестренка, опускаясь на корточки. – Ну, вот куда столько бурячка? Как понаса-а… дят!
Отпустив последний слог, она пошатнулась, обеими руками выдирая огроменную свеклину.
– Шо нэ зъим, то понадкусываю! – выдал я, шуткуя. Настя хихикнула, а соседские куры, будто не уловив юмора, всполошились, заквохтали. Великолепный красно-бурый петух, шикарный, как павлин, взлетел на забор, сотрясая беленый штакетник.
– А ну, кыш отсюда, бульон! – грозно крикнула сестричка, швырнув мелкую свеколку в нарушителя границы. Залётный певень не снес грубого обращения – свалился с оградки, истошно кудахча.
– Как ты
могла! – фыркнул я. – Его теперь куры любить не будут.– Так ему и надо! – мстительно сказала сестренка.
По узкой, заросшей травой улочке с набитой колеей проехал, громыхая расхлябанными бортами, «газон» Мыколы Ляхова. Водила посигналил мне, и я, вздрогнув, поспешно вскинул руку в ответном жесте.
Суета творилась по всему поселку – дачники собирали последний урожай. Сады клубились лиственными облаками, и в этой увядавшей, но все еще пышной, глянцевитой зелени плавали крыши, подобные днищам кораблей, опрокинувшихся вверх килем. С перелопаченных делян доносились неразборчивые голоса и зовы. В дальней стороне наигрывало радио, передавая концерт по заявкам, а кто-то уже и сам запевал, выводя тягучие хохляцкие рулады. Пахло увядшей травой и дымом – белесые шлейфы от костров восходили наискосок, тая в пронзительно синем небе.
– Долго еще? – заныла Настя.
– Да ты отдыхай, – спохватился я. – Хватит уже.
Зверски скручивая вялые гриновые хвостики, будто скальпы снимая с морковок, я набрал полный мешок. Чертова пастораль…
У меня, между прочим, день рожденья! Двойной даже – семнадцать стукнуло моему юному организму, а зрелому и перезрелому «Я» шестьдесят второй пошел. Хотя… как тут разделишь? У престарелой личности сложился странный, мне самому непонятный симбиоз с отроческим телом, куда она переселилась – я сплотился с «реципиентом» в причудливую химеру. Рассуждаю, как опытный, видавший виды мужчина, и влюбляюсь, как мальчик!
По привычке обшарив глазами улочку, глянув на другую сторону, где за крошечным вишневым садиком прятался пустырь, заросший могучим бурьяном, я вздохнул.
«И нет нам покоя – гори, но живи…»
– Настя, отдохни! – выбил вслух, завязывая мешок.
– О-ох… – Скривилась сестричка, хватаясь за поясницу, и сказала жалобно: – Лучше бы мы днюху твою отмечали!
– Какая днюха, чучелко? – Мефистофельская ухмылка изломила мои губы. – «Наполеона» ж нету.
– За два дня слопали! – рассмеялась Настя. Тут треснул сучок, сгорая в костре, и она всполошилась: – Так, борщик переварится!
– Всё под контролем, – заверил я, снимая крышку с подкопченного котелка. – Фасолька доходит, сейчас мы капусточки… И картошечки… – Смахнув с изрезанной разделочной доски ингредиенты, решительно объявил: – У меня перерыв!
– «Новости» опять? – Сестренка упруго потянулась, и я отвел глаза.
– А як же! – иногда в моей речи тоже проскальзывал суржик.
Летний «теремок» мы сколотили с краю участка, под раскидистой шелковицей – обшили досками и выкрасили зеленой краской, как домик Карлсона.
Потопав по гулкому крылечку, чтобы стряхнуть грязь, налипшую на ботинки, я прошел в единственную комнату. Дачный стандарт: между дверью и запрещенной печкой важно расплылся пухлый диван; к стене без сил привалился старый покосившийся шкаф, а скромный столик, застеленный клеенкой с подпалинами, жался к окну. Из бэушного интерьера выбивался стильный комбайн «Беларусь» – сверху проигрыватель, снизу черно-белый телик и приемник сбоку.
Лишь только я включил это чудо техники, как трансформатор злобно загудел – рука сама метнулась, подкрутила черную эбонитовую ручку, выводя вздрагивавшую стрелку на безопасные 220.