Циники
Шрифт:
Хотелось бы все на свете забыть, кроме Бродского.
Нет, я, пожалуй, оставила бы в памяти один... два... три вечера...
А ну их туда же - к чертям собачьим.
* * *
– Что у вас было с Андреем? ...Не отпирайся.
– Даже не собираюсь. Недомолвки возникают только оттого, что люди боятся задавать вопросы. А не потому, что на невысказанные вопросы кто-то не отвечает.
– Иван пожимает плечами.
– Я хотел почувствовать себя женщиной.
Ах вот откуда эта пьянящая, легкая, подобно дыханию, нежность. А я-то! Все эти годы воображала себя подле квадратномордого красавца с ямкой на
А завершилось все ласковым, как юная леди, Балашовым. Хрупким и ласковым. (Хотя и вовсе не по-девичьи на каждом углу демонстрирующим свою чувственность.)
Вообще-то я ничего не знаю о юных леди. Возможно, не так-то они и нежны.
Теперь: квадратномордым и дуболапым - отставка. Эй, вы, слабо почувствовать себя женщиной?
...А ведь когда-то я заглядывалась на одного из этих - на учителя физкультуры средней школы номер понятия не имею. Как раз на того - с помятой физией, из соседней комнаты, в тапках. Это он сейчас распустился, а было время, когда чуть ли не в бабочке шатался по дому. Поигрывал бицепсами. Мы весьма мило кокетничали. Пока он не ворвался в ванную, я и не знала, что он идиот. Если женщина смеется над тобой, значит, ты проиграл. Она не простит тебе этот смех. Ты для нее уже не мужчина.
...А вот бывает еще хлеще: уже не мужчина, а - больше.
Больше?? Что? Больше, чем "мужчина"?? Дубомордые обиделись, насупились.
Больше!! Романтичные, готовые топиться девочки хлопают в ладоши: это любовь, любовь!
Это не любовь, девочки. Больше.
* * *
Любовь дружит с Верочкой и Наденькой. Все трое рассчитывают на лучшее.
Мы не ждем ничего.
Мало того: мы не плачем, стоя над пропастью. Мы слишком мудры, чтобы плакать. И слишком благоразумны, чтобы сорваться с обрыва.
Ведь даже оступившись, я всегда вскрикиваю. Я так боюсь как-то поранить себя.
Верно, оттого и во влажный сентябрьский вечер, к занавешенной сырой пылью высотке Университета, линялой мокрой лавчонке я редко возвращаюсь в своей короткой памяти. Наверно, боюсь пораниться.
...Юлька принялась гоняться с диктофоном за прохожими. Оставили машину у дороги. Иван просто взял меня за руку и пошли - сквозь рыжий парк, по красноватому от влаги гравию. Камешки чуть щелкали под каблуком. Я удивилась бы, если в тот вечер он не поцеловал бы меня.
В промозглой опускающейся серости, под дурацким куском полиэтилена вместо зонта (капли сбегали по краю и падали на новую юбку) этот чувственный чужой муж с замашками гея становился мне немучительно дорог.
Не желала большего. Думала - унесу с собою эту нежную вспышку...
Унесла. Как котенка, лелеяла. Через пять дней наступил октябрь, прогнал жар, температуру, рыжий парк в мареве дождевых капель. Я снова вышла на работу.
* * *
– Кuidas kдsi kдib?
– Ikka kaub...
На этом мои познания в эстонском исчерпываются. Петер голубит честолюбивую мечту - отправить меня, по прибытии, на курсы: дабы говорила я на языке его предков. Подумать только: выучить четырнадцать падежей! Плевать, не то еще вызубривали.
– Тты неэ подходилаа к тэллэфонуу. Что-тто случиллось?
Маленький мячик прыгает:
катится по гласным, на согласных подскакивает. Хочется ласки.– Петер! Петер!
– Я слышшу тэбя.
– Он повторяет свой вопрос.
Случилось... Случилось лишь то, что теперь постоянно хочется ласки.
– Соседи как обычно оборвали провод. А сами трубку не берут.
– Почеэмуу?
– Принципиально. Им по межгороду никто не звонит. Петер! Петер, ты слышишь меня?
– Я хорошоо тэбя слышшу. Когдаа тты приезжаешшь?
Не то. Он не слышит меня. Но оглянуться не на кого: тот, нежный, как юная леди, так же далек. У нежности нет лица, если она неизбирательна.
– Петер, я задержусь еще на неделю. Мама просила побыть с ней перед отъездом. Ты не против?
– Нэтт, делай какк нуужно. Тты позвонии, когдаа билетт возьмешшь.
– Петер, я позвоню. Как ты?
– Нормалноо. Тэбе привэтт отт маамы... и отт сэстрыы.
Про сестрицу мог бы и не привирать. Где это написано, что в семье все должны друг друга любить?
– Спасибо, Петер. Передай им то же... самое. Маму... поцелуй.
– Хорошоо. Буду ждатть звонкаа.
– Пока, Петер.
Шорох за дверью. Растопырили уши: неймется узнать, когда я отсюда выметусь.
Я-то буду смотреть на Финский залив, а вы - на помойку под окном. Буду без визы кататься в Германию и Бельгию. А вы - если только на оптовый рынок и на барахолку.
(...Патриот в семейных трусах лупит кулачищем в грудную клетку:
– Меня отсюда калачом не выманишь!
Одного не учел: никто, собственно, и не выманивает.)
Я для них - сволочь, променявшая радости коммунальной жизни на ужасы пестрого буржуазного мирка.
Ничего, еще посмотрим, кто из нас окажется счастливее.
* * *
...
– Ты изменял жене?
Огромная дождевая капля прячется под кофточку, ныряет в ладошку лифчика.
– Так, пару раз.
– С твоими-то ухватками... Маловато.
– Не рассчитываю увидеть что-то принципиально новое. К тому же всегда спрашиваю себя: "Зачем?". Все, что мне нужно, я получаю дома.
Про оргии в семействе Балашовых мне пока ничего не известно. Даже если знала бы - все равно странно: а как же нездоровый синдром завоевателя? И вообще, что значит "зачем"? Тоже, философ выискался. Обидно как-то... за всех баб - в моем скромном лице. Да, за всех перевозбужденных зацелованных баб, сидящих на мокрых скамеечках планеты в сырых загрубевших лифчиках и выслушивающих раздумчивое "Милая, зачем?". Дыхание срывается, при каждом вдохе проснувшийся сосок касается холодного кружева (х/б, атласа... что там еще бывает) - это будоражит воображение еще больше. Хочется задохнуться или прекратить приторную пытку. Или впасть в сладкое ожидание. Надеюсь, я правильно поняла среднестатистическую женщину.
Она готова сделать ему одолжение, он предупреждает ее восторженное "да!" мудрым вопросом. Мудрым - до цинизма.
Тогда вообще незачем было приближаться. Сидел бы дома, а не героически шатался бы по паркам - с промокшими ногами. Не обломится тебе, Дашка, на закате личной жизни. ...Может, он импотент?
Сейчас смешно вспоминать все это.
Беру в ладони твое лицо. Медленно целую губы. О чем ты думал, лежа поперек безразмерного теткиного дивана... Губы пробуждаются, не отпускают.