Циники

– Только после тебя, Балашов.

Вернулась от крольчихи в двенадцатом часу: так боялась домой ехать. Около полуночи зазвонил телефон. Сорвала трубку. На пару секунд - обрывок музыки... откуда-то издалека, из глубины. Затем - короткие гудки.

Села на кровать, не переодеваясь. Ждала: покорно, печально.

Не приехал.

* * *

(Он потягивается, садится на стол. Облокачивается на ксерокс.

– И однажды мы поймем, что не любим друг друга.

Старается быть искренним. Чтобы - никакой патоки.

Но без патоки женщину не приручишь.

Солги! И я буду твоей "собаккой".

Не хочешь. Ты труслив или гуманен?

Хорошо. Тогда - на неделю - но: полюби.

– Демьянова, я и так тебя люблю.

Это не та смерть, которой я достойна. Желала иной: быстрой, яркой, мучительной. Смертельной.

А мне говорят: умри... чуть-чуть.

Не умею. Не хочу.

..."Любовь", "смерть", "вечность"... Мы по-разному верим в эти заклинания.

– Для тебя, Иван, эти понятия - лишь хитросплетения звуков и смыслов. Тебе стало бы стыдно, узнай ты, как глубоко люди их ощущают. Скажем так: есть граница стыда в виде разницы в чувствах при словце "никогда". Даже представить себе не могу, связаны ли в твоих мозгах слова "похороны" и "скорбь".

– А "любовь" и "измена" - в твоих?

– Не уходи от ответа. ...В нашей ситуации ты не меньшая сволочь, чем я.

– Мариенгофа читала?

– Нет. А что?

– У него есть роман, называется "Циники". Женщина на глазах у того, кого любит (и кто, безусловно, любит ее), отправляется к новоиспеченному любовнику. Ее никто не останавливает.

– Этот цинизм больше смахивает на садизм.

– Да нет. Просто это полная свобода. Взаимопонимание. Ладно, я поехал. Сегодня провожать не буду: ну, ты понимаешь.

– Понимаю. Особо не балуйтесь - от этого дети бывают.)

* * *

...Утро: похоже на освобождение.

Вчера: клочок музыки; короткие гудки...

Крольчиху и вправду разнесло...

Сегодня: на работе я опять не нужна... Юлька сказала...

Пошла в душ. По квартире бродит морда, с утра вечно смахивающая на фольгу из-под жаркого.

На всякий случай поставила у двери таз с водой. Задвижки так и не прибавилось.

Тонкие теплые струйки осыпают тело.

Клочок музыки... С чего я тогда решила, что он звонит с работы? Ждала, как дура, до полвторого.

Значит, дома сидим, музыку среди ночи слушаем! Развлекаемся! А ребенок-то? Бедный! как он спит только под всю эту какофонию!..

...Было ли это похоже на освобождение?

Из оцепенения в мареве ласкового дождика выводит грохот жестяного таза того, с ледяной водицей.

– Алексей Гаврилович, вы не ушиблись? Эй?

Ванная комната у нас допотопная, дверь - за поворотом. Милого соседушку я не вижу, но слышно, как он тихо матерится.

– Алексей Гаври...

– Иван. Николаевич.

Плащ летит на пол.

* * *

Потом, после:

– Кто тебе дверь открыл?

– Физкультурник, кто. Такой любезный был - прямо до ванной проводил. "Дашенька, - говорит, - моется".

– Сам он "моется". Я медитирую. В прошлый раз сказала ему: скрип двери - и швабра полетит без предупреждения. Я очень метко кидаю швабры. Особенно из-за угла. Этот потаскун на тебе отыгрался.

– Я прямо в таз с водой вступил.

– Тем более ты не можешь сейчас никуда идти. Кофе?

– Только без сахара.

– Помню.

– Все еще? Я думал, уже забыла.

– Не издевайся.

– На той неделе у меня жена уезжает к родителям. На три дня.

– Когда?

– В среду. Show must go on.

* * *

Три дня - пошли.

Иван приводит меня к себе, в гости. Живут, оказывается, с его бабушкой. У бабули - идея фикс.

– Ванечка, не могу... Помру я скоро...

Мне:

– И так она - уже лет пятнадцать.

Ей:

– Ба, помочь, что ли?

– Не надо.

Полная свобода: взаимопонимание.

* * *

Очень выигрышный фильм - для парочек.

Я видела его в Таллинне - на большом экране. Иван же - на видео, в тряпочной копии.

Восемь вечера, будний день: народу в зале - кот наплакал.

В темноте пробираемся наверх, на балкончик: прямо над входной дверью. Смотрю вниз, в пропасть. На полу - ниточка света.

– Мы дверь не прикрыли.

Ниточка тает, пропасть чернеет.

...Балашов кивает на экран:

– Что, Дашка, слабо тебе - как она?

– Мне? Слабо?

Ставлю ногу на бордюрчик балкона, поднимаюсь. Снизу - пропасть.

Балашов придерживает меня.

Мои руки распахиваются, откидываю голову.

Те двое, на носу плавучего мира посреди Атлантики - судя по всему, были счастливы.

Эти двое, на краю балкончика в полупустом кинозале - ...

А жаль.

Зато целы останемся.

* * *

– Парень, стой! Документы!

– Держите... только быстрее!

– Что значит "быстрее"? От кого бежишь?

– Не "от кого", а "за кем". Девушку впереди видите?

– Это она - от тебя, по лужам-то?

– Ну да.

– Что - так?

– Откуда я знаю! Любит, наверно, потому и - по лужам.

– Ладно. Догоняй.

* * *

Три дня.

Целых три дня.

Всего три дня.

* * *

На работе хватаются за голову: Балашов заболел. Мало того: телефон у него неисправен. Все время берет трубку какая-то сумасшедшая бабка и говорит:

– Шомастгон.

* * *

Бабулю - это мы подучили.

Во второй вечер остаемся дома: что время-то терять. Нагло выходим на кухню, чистим картошку. Так, по-семейному.

Ей-богу, похоже на счастье.

* * *

Створки окна - настежь. Сидим на подоконнике, курим. Последняя затяжка: Балашов отбрасывает крошечный огонечек в ночь.

– Скорее бы ты уехала в свой Таллинн.

– Тебе не терпится, чтобы все это побыстрее закончилось?

– Ничего не закончится. "Все" только начнется.

* * *

Последняя ночь.

Мне не удержать тебя. Просачиваешься сквозь пальцы.

– Что ты сегодня загадала - между машинами?

– Чтобы ты плакал, прощаясь со мной.