Циники

– Исполнилось, как видишь.

* * *

– Иван, я не уеду в субботу. Во-первых, мы так и не купили билет...

– А во-вторых?

– Дела еще остались. На эти три дня я, вообще-то, рассчитывала. ...Ты думал, я скажу, что не могу с тобой расстаться?

– На эти три слова я, вообще-то, рассчитывал. ...Брось. Главное свобода...

– ...и взаимопонимание. В понедельник забегу на работу.

Он уезжает за женой, в Дмитров.

Упаковываю вещички, закрываю дверь.

– Простите за все, Катерина Васильевна. Я больше не вернусь.

В Подольск, к маме.

* * *

Пятница. Осень. Дождь.

Прошла неделя. Я уезжаю.

Мама на вокзал со мной не поехала. У нее - работа. Да за шесть дней мы были сыты друг другом по горло. Все судили-рядили: эстонское гражданство, финны - под боком, до неба над Берлином доплюнуть можно, дети будут говорить на пяти языках: немецком, русском, эстонском, английском и еще на каком-нибудь.

Иван никогда не вырвет меня из всего этого.

Прощай, Иван.

* * *

Запомнила его чуть грустным, уезжающим за женой и дитем в Дмитров. Он сказал: "До скорого".

Скорый поезд - глянцевый от дождя - ждет меня.

Но бояться мне нечего. Юлька говорит:

– Он решил, что ты сбежала еще тогда, в субботу.

Правильно. Мы же с ним все делаем для себя. Вряд ли кому-то из нас нужны душераздирающие сцены на подножке поезда.

Иван иногда вспоминал ту утонувшую девочку, что свела нас. Тринадцатилетний ребенок, погибший от любви.

– Мы и в ее возрасте были умнее, а сейчас и подавно.

– Нет, Иван, думаю, она мудрее нас всех.

– Разница в том, что она прекратила страдания, а мы их не подпускаем к себе. Так кто из нас сообразительнее?

* * *

Издалека, с этими мокрыми длинными волосами, он похож на Брэда Питта в "Легендах осени". Опять без зонта.

У меня есть еще полчаса.

– Юль, работаешь? Балашова к телефону не попросишь? Ушел? И куда же? Так вот я могу тебе сказать, куда. Хотя ты прекрасно знаешь. Я же просила не говорить ему. Да, торчит у хвоста поезда. Номер вагона вам неизвестен. Ладно не говорила. Как это - каждый день отпрашивается? То есть каждый вечер торчит на вокзале? Он же думает, что я уехала в субботу. Что значит "на всякий случай"?

* * *

В эстонских поездах верхние койки всегда застелены. Еще секунда - и вот уже вагон вздрагивает, с грохотом перебирает ножищами, замирает на мгновение. И плавно скользит вдоль перрона. Вот и все.

Лежа на прохладном казенном белье, со своей верхней полки я смотрю в окно. Аккуратные задернутые занавесочки мне не мешают. Соседи по купе высыпали в коридор: мама с двумя ребятишками. Я одна. За стеклом - никого. Смотрю - и боюсь увидеть. Перрон обрывается. Вот и всё.

Опускаю лицо в накрахмаленную подушку. Прохлада; легкий запах свежести. Поезд набирает скорость. Вот и все.

Я и в самом деле не хотела его видеть. За неделю в Подольске что-то незаметно покинуло меня. Я забыла, как он любит. Забыла холод простыни под лопатками, зелененькую нежность киви, забыла эту раздражающую манеру: из любви к искусству не пропускать ни одной юбки. Забыла "лягушечку". Он говорил, осторожно проводя пальцем по моим губам, шее:

– Ну что, царевна... влюбилась в дурака...

– Ну что, Иван... полюбил лягушку...

– Лягушечку. Полюбил лягушечку.

Забыла.

Издалека, с этими мокрыми длинными волосами, он казался похожим на Брэда Питта в "Легендах осени". Он опять явился без зонта.

* * *

– "Что ж без пользы неволишь уничтожить следы? Эти строки всего лишь подголосок беды. Обрастание сплетней подтверждает к тому ж: расставанье заметней, чем слияние душ.

И, чтоб гончим не выдал - ни моим, ни твоим - адрес мой храпоидол или твой - херувим, на прощанье - ни звука; только хор Аонид. Так посмертная мука и при жизни саднит"... Видишь, я даже выучил. Не верил, что ты уехала - так.

– Спасибо. Очень мило с твоей стороны, что ты разделяешь мои литературные вкусы. Но "так" я бы и уехала. ...Ты весь вымок.

– Плевать.

Стоим друг напротив друга. Мне нечего сказать. Я и в самом деле "уничтожила следы": следы прошлого. Балашов потерянно улыбается. Он слишком сентиментален; хотя, вправду - в нашей твердости больше нет толка.

– А что... что за "обрастание сплетней"?

– Так. В редакции свежая тема: мой кислый вид. Мол, Демьянова-то свалила...

– А помнишь, как они говорили - Демьянова скоро забеременеет от вечного сидения у Балашова на коленях? Причем у тебя на коленях разве что главный редактор не побывал. Но покусать кого-нибудь хочется, вот и выбирают самого...

– ...непохожего.

– Черт их знает. Ненавижу.

Тут-то я и забыла об осторожности. Старая обида заслонила настоящее, вызвала желание обрести союзника, сунуть нос под лацкан пиджака. Я не воспротивилась, когда Иван сделал шаг навстречу, прижал к плечу мою голову. Так и стояли.

Я вдруг подумала: сейчас, по сценарию, он должен поцеловать меня, сказать, что был счастлив со мной, сказать, сказать... Никак не могла решить допустить ли этот прощальный, само собой, "полный печальной страсти" поцелуй. Волей-неволей увезу его с собой, притащу в Таллинн, еще встанет между мной и Петером. Между мной и жизнью... хотя это я, пожалуй, загнула. Но заявить, мол, "нет" - малодушно, да и к чему отбирать у себя хоть что-то?

Молчание затягивалось. Я подняла на Ивана глаза:

– Может, дойдем до вагона? Осталось... десять минут.

– Нет. Ты же не хотела, чтобы я провожал тебя. Сейчас уйду.

Не очень-то он был любезен. Но при этом - как-то вовсе не лирично, почти неприятно грустен.

– Милая, иди. Ты совсем промокла. Где твой пестрый зонтик?

Нам, циникам, еще не то приходилось отвечать и слышать. Но почему-то я не смогла сказать такую простую вещь: оставила матери - Петер вчера сообщил, что купил мне новый - большой, с картинкой: репродукция то ли Ренуара, то ли Моне. Вместо этого выдавила:

– Забыла. Мне все равно.

– Конечно. Уж дождь тебе не помеха.

Я вопросительно взглянула на Ивана. Он невесело улыбался.

– Ты же лягушечка.

И тут у меня схватило дыхание.

Кончено! Я вдруг осознала это слово.

Еще мгновение назад все было накрепко забыто; Иван даже раздражал. И вот я стою подле отходящего поезда и задыхаюсь от тоски. Теперь все стало ясно: в своем уединении, под пересуды с мамой, я легко "замела следы"; Ивана же каждый день морили моим именем, он из вечера в вечер торчал на вокзале с томиком Бродского под мышкой: и все это время был со мной. Расставался же - именно сейчас, и по-настоящему. Без наркоза.