Corvus corone

Миллион, миллион, миллион

Алых роз

Из окна, из окна, из окна

Видишь ты!..

Кто влюблен. Кто влюблен, кто влюблен

И всерьез,

Свою жизнь для тебя превратит в дветы!..

Кутаясь в халатик, с грустным лицом, Вика смотрела на экран. Но вот она вздрогнула («От звонка», — догадался Вранцов), встала и пошла в прихожую. Через окна кухни видна была часть прихожей и входная дверь. Вика приоткрыла дверь, оставив ее на цепочке. «Не ждала», — успел отметить Вранцов. Это подтверждалось еще и тем, что Вика не спешила снимать цепочку, а, придерживая халатик у горла, растерянно топталась в прихожей, разговаривая с тем, кто за дверью.

Потом она все–таки сняла цепочку, отступила назад, и в прихожей с нахальной улыбающейся физиономией, нарисовался Пихотский. В шляпе, в ярком кашне, в модном пальто цвета беж со множеством погончиков, клапанов и блестящих кнопок, как всегда с ног до головы «фирменный». В правой руке он держал цветы, в левой — продолговатую белую коробку, перевязанную крест–накрест. Вика растерянно и чуть настороженно, но цветы взяла. Она что–то сказала, показывая на свой халатик, — он в ответ, широко улыбаясь, замахал руками. (Пантомима была ясная: она, значит, извиняется за свой домашний вид, а он, мол, ничего, я не в претензии.) Они постояли еще немного в прихожей, но вот Пихотский повернулся к вешалке, и Вранцов увидел вдруг, что тот расстегивает, снимает свое фирменное пальто, кладет на вешалку шарф и шапку. «Тебя кто приглашал раздеваться, гад?!» — вскипел он праведным гневом. Но откуда знать, может, и приглашали — ведь диалога там, в прихожей, он не слышал. Кино было немое, и к тому же без титров.

Вика двинулась в большую комнату — Пихотский, прихватив коробку, за ней. На мгновение они исчезли за стенкой, затем появились в комнате, и Вика нерешительно задержалась у порога, а гость уверенно прошел к столу. Она что–то сказала — он понимающе закивал, и она ушла.

В детской она наскоро переоделась, и когда появилась в большой комнате, на ней было нарядное платье, туфли на высоких каблуках и нитка янтарных бус на шее. Пихотский отступил, всплеснул руками в наигранном восхищении, но она, не задерживаясь, взяла что–то у себя на туалетном столике и вышла из комнаты.

В кухне она медленно, словно в раздумье, поправила прическу, достала губную помаду, маленькое круглое зеркальце, поднесла помаду к губам. И остановилась, снова задумалась… Потом, решившись, быстро подкрасила губы, чуть подвела тени на веках. И опять замедлилась, остановилась, глядя куда–то на улицу в темноту. Много дал бы сейчас Вранцов, чтобы узнать, о чем она думает. Окна собственной квартиры он видел примерно так, как сцену с первого ряда галерки в театре. Хотелось поближе подлететь, яснее увидеть лицо жены, но ближе к дому деревьев не росло — партера в этом театре не было.

«Похоже, не договаривались, не ждала, — лихорадочно прикидывал он. — Но зачем впустила тогда, в комнату пригласила зачем?.. Нарядилась, намазалась для него… Вон и угощать собирается!.. — видя, как зажигает газ, ставит на плиту кофейник. — Это как понимать?..» Его колотила нервная дрожь, но он не совсем еще потерял голову и мог соображать здраво. «Не заводись! — остановил он себя. — Все–таки коллеги, и как–никак вместе работают. Неудобно же так сразу выставить, невежливо. Может, он по делу пришел, по работе?.. Ну да, по делу!

не поверил и сам. — Деловой!.. Своего не упустит… — подумал с сарказмом. — А она тоже хороша! Нет бы дать от ворот поворот, так впустила. Скучно, видать, одной. А может, она не хочет его выгонять?.. Ведь он тоже не дурак, не попрется вот так, ни на что не надеясь. Значит, было между ними что–то. Пусть не прямо, но дала же ему понять, что можно к ней вот так запросто заявиться…»

Вика там, на кухне, достала из шкафа сахарницу, тарелочки, печенье. Опять задумалась, стоя неподвижно с чашками в руках. Явно колебалась, но как понять ее колебания? Можно ведь по–разному понимать. «Ну, держись,

Вранцов! — желчно раззадоривал он себя. — Гляди в оба! Ты сегодня много интересного увидишь в этом театре. Сегодня премьера, и спектакль играется только для тебя. Сюжет захватывающий — не заскучаешь!..» Сцена в данный момент была разделена надвое. Между освещенной кухней и большой комнатой темное окно детской. Со своего места на «галерке» ему хорошо видна была вся мизансцена. Сразу обоих актеров он видеть мог, хотя каждый из них играл соло, каждый в отдельности вел сейчас свою роль.

Пихотский неторопливо расхаживал в большой комнате, довольно потирая руки и разглядывая обстановку. Легкая тюлевая занавесь кисейной дымкой застилала окно, но люстра горела ярко — и все отчетливо было видно, до мелочей. Вот он взял свою коробку, развязал, открыл — в ней оказалась пара светло–коричневых, похоже, что замшевых, женских сапожек. Даже отсюда было видно, что сапоги импортные, не наши, хорошего качества. Пихотский полюбовался ими на вытянутых руках и водрузил прямо в открытой коробке на стол — напоказ. «Так, уже и подарочек появился, — дернулся на своей ветке Вранцов. — Это ж только любовнице, мать–перемать!..»

Вика, правда, не обрадовалась, войдя, а скорее удивилась раскрытой коробке на столе. Пихотский принялся что–то объяснять ей, вкрадчиво улыбаясь и потирая руки, а она не соглашалась, не двигалась с места, недоверчиво покачивая головой. Потом все–таки подошла, взяла в руки, стала осматривать. О, как жаждал Вранцов, как надеялся, что она отшвырнет эту пакость разгневанно! Но увы, скинув туфлю с правой ноги, жена примерила один сапожок, а следом и второй. Встала, чуть покачиваясь на новых, непривычных каблуках, прошлась по комнате. Вытянув ногу вперед, придирчиво осмотрела носок, извернувшись, глянула за спину — как смотрится задник. Пихотский с восхищенным видом поднял большой палец–мол, замечательно на ноге сидят.

И Вика слегка улыбнулась. Сомнений нет — она довольна была.

Еще раз пройдясь в обновке из угла в угол, она сняла сапоги, аккуратно сложила в коробку. Надевая туфли, что–то спросила у него. Пихотский протестующе замахал руками. Но она настаивала, хмурясь, несогласно мотая головой. Кончилось тем, что Вика достала деньги и протянула ему. Он отмахивался — она настаивала. Наконец взял, с иронической улыбкой — мол, что поделаешь, подчиняюсь — сунул в карман. Вика опять вышла на кухню.

У Вранцова немного отлегло на душе: все–таки не подарок — покупка. Но и услуга нынче ценится, тоже не каждому вот так на дом принесут дорогую импортную вещь. «Значит, это был повод, — быстро соображал он. — Находчивый мерзавец! Нашел, как подъехать, нашел!.. Значит, еще и приторговываем шмотьем!.. А кто сейчас не приторговывает из них? Возможности есть, за границей часто бывает… И вот прямо, как в песне нашей народной, «разложил товар купец»… Да, с коробушкой оно проще нынче, с ней хоть куда… «Цены сам платил немалые, не торгуйся, не скупись». Как там дальше–то?.. «Подставляй–ка губки алые, ближе к молодцу садись!..»

Его аж передернуло от такой ассоциации, тем более что Пихотский там в комнате вел себя именно так. Вот он сел на тахту, покачался, пробуя пружины (у Вранцова в глазах помутилось от ненависти), потом встал, подошел к окну, потрогал штору. Вдруг взял и сдвинул ее к середине окна. Половина комнаты сразу исчезла за плотной розоватой тканью. «Неужели задернет, тварь?!.» — похолодел Вранцов, вмиг представив себе продолжение спектакля, который разыграется за закрытым занавесом. Но тот подумал–подумал и вернул штору на место: решил, видно, что рано еще.

На экране телевизора по–прежнему мелькала Пугачева. Она бегала по сцене, бесновалась и неистово хлопала в ладоши, понукая и зрителей делать то же. «Все могут короли, все могут короли!.. — беззвучно выкрикивала она и отстукивала в ладоши. — И судьбы всей земли вершат они порой. Но что ни говори, жениться по любви не может ни один, ни один король!» Зрители аплодировали бешено — замелькали восторженные лица, выхваченные из зала телекамерой. Певицу долго не отпускали. Выстроившись у ее ног в очередь, поклонники подносили цветы… Ее сменил на экране выпрыгнувший откуда–то сверху Леонтьев, затянутый в серебристый костюм кудрявый паяц с лицом падшего демона…