Corvus corone
Шрифт:
Это раздражение против Везенина не в первый раз уже поднималось в нем. Когда отрицательный «редзак» пришлось писать, оно даже помогло. Перечитывая перед тем рецензию Пукелова, он тогда даже в чем–то согласился с ним. «Конечно, старик высказался в общем–то примитивно, ортодоксально… Но кое в чем прав. Есть у Везенина этакое верхоглядство, проступает временами легковесность…» И хотя в своем
«редзаке» не отвергал рукопись полностью, а только рекомендовал доработку, сам удивился, как много набралось замечаний. Кое в чем похваливал, даже защищал от нападок Пукелова, но вместе с тем соглашался, что местами поверхностно, недостаточно продуманно, не всегда обоснованные выводы. А что? Основания для этого есть.
В раздражении он бесцельно ходил по комнате,
«Конечно, Коля сам виноват, но все–таки неладно вышло с ним. Получилось, что обнадежил его, а потом подвел. Впутался этот Пукелов, черт бы его побрал!..» А что если откровенно Везенину рассказать, раскрыть перед ним все карты?.. Попробовать вместе найти способ, как втиснуть рукопись в план. Скажем, Ямщикова подключить?» А что, Коля мог бы сходить к нему, объяснить, в чем дело, попросить поддержки. Он приблизительно представлял себе эти ходы, и толк из них мог бы выйти, но понимал, что Твердунов с его невероятным нюхом наверняка учует, чья здесь инициатива, чья подсказка сработала. И все же, может быть, рискнуть?.. Любой автор будет по гроб жизни благодарен за подобную информацию, ведь с его стороны это акт доверия, огромная дружеская услуга. А что, может, и в самом деле?.. Везенин в общем–то перспективный кадр. Просто ходов еще не знает, не обтесался, в нужные сферы не проник… Но голова у него светлая. Если сейчас помочь, со временем вместе можно будет дела делать… Во всяком случае, возможный вариант…
Эта идея показалась вдруг соблазнительной. Но для такого разговора, пожалуй, и обстановка другая нужна. «А не пойти ли вместе в ресторан, прямо отсюда, сейчас?.. А что, выпить, закусить… Хорошо бы в самом деле расслабиться. Может, и голова пройдет…» Он представил, как они с Везениным сидят вдвоем за уютным столиком в душноватом ресторанном тепле, в другом конце зала играет оркестр, от рюмки коньячка приятное тепло растекается по жилам — и эта идея ему понравилась. Главное, этот дружеский контакт, это теплое отношение, которого сейчас не хватает. Если у Коли денег не окажется — не беда, он сам заплатит (в бумажнике рублей тридцать есть). Собственно, Везенин его дома у себя угощал — вот и будет взаимно. Можно потом и к себе их с Глашей пригласить. Запросто, если отношения наладятся. Показать им новую квартиру, с Викой познакомить.
Он поймал себя на том, что готов увлечься этой идеей, и слегка осадил себя. Можно, конечно, пойти и в «кабак», и поговорить по душам. Но не так сразу. Встретить нужно не так. Пускай помучается, ощутит безвыходность. Неплохо и болезненное состояние свое показать: вот, мол, нездоровится, а сижу здесь допоздна, вожусь с твоей рукописью.
И когда хлопнула в конце коридора входная дверь, еще больше нахохлился за столом, зябко поднял воротник пиджака, устало приложил руку ко лбу.
Везенин пришел спокойный и какой–то деловито–бесчувственный. Он был бледен, но ни следа расстройства или мрачности на лице. Коротко поздоровался, сел напротив, повесил сумку на спинку стула. Сумка была дешевая, полиэтиленовая; в нижней части ее бугрилась и просвечивала картошка, а сверху торчал невместившийся до конца замороженный рыбий хвост. Этот рыбий хвост особенно покоробил; Коля словно бы и не придавал значения предстоящему разговору — вот мол, по дороге в рыбный заскочил.
— Ты что, заболел, что ли? — спросил он, присматриваясь к Вранцову.
— Да, наверное. Хренотень какая–то! — страдальчески скривился тот. — Мерзко себя чувствую. Температура поднялась… — зачем–то соврал он, хотя и не думал еще измерять температуру.
— Да, — сочувственно кивнул Везенин. — Вид у тебя неважный. Шел бы к врачу, а я в другой раз мог
зайти.— А-а!.. — скорбно отмахнулся Вранцов. — Когда болеть?.. Конец года, столько работы. Вон какой завал!..
Он подвинул к себе знакомую коленкоровую папку, готовясь к разговору, медленно развязал голубые тесемки ее.
— Ну, в целом я тебе уже обрисовал положение, — пробормотал он. — В редакции внимательно рассмотрели твою работу. Были две рецензии, ты знаешь. Ну что можно сказать?.. Работа интересная, конечно, живое изложение, стиль неплохой…
Везенин смотрел на него спокойно, внимательно, но так, словно речь шла о каком–то пустяковом деле, да к тому же решенном давно. И этим спокойствием раздражал. Как бы показывая, что все понимает, что от него, редактора, здесь ничего не зависит, и значит, претензий к нему нет. И хотя именно это Вранцов и собирался ему внушить — сейчас оно казалось почти оскорбительным.
— …Но понимаешь, старик, в данный момент ничего с изданием книги не выйдет, — быстро, заученно пробормотал Вранцов. — Планы расписаны, сверстаны на три года вперед. Была надежда на резерв, но там прошли более актуальные… (он запнулся, вспомнив галиматью Пукелова) рукописи. Я понимаю, старик, что для тебя это очень важно… Но согласись, что тебе есть еще над чем поработать. Не все взвешено, как следует, не все проработано. И потом, — закрыл он папку, — это смахивает на публицистику, а наш профиль — солидные монографии, учебно–методическая литература.
Ему было трудно говорить — во рту пересохло, он болезненно морщился. А Везенин слушал и смотрел на него сочувственно, как бы призывая не мучиться, кончать побыстрее разговор, коль уж вообще–то и так все ясно. Если бы Коля очень расстроился, стал жаловаться, набросился на него с упреками, проще и легче было бы перейти к тому, что наметил, — объяснил бы ему ситуацию, намекнул, что есть выход, можно кое–что предпринять, что в следующем году можно повторить попытку, в особенности, если на службу устроиться, в чем Вранцов тоже мог бы помочь. Но Коля был молчалив и спокоен. Не возражал, не жаловался, ничего не просил. А главное, этот сочувственный взгляд — он уж просто бесить начинал. Будто его, Вранцова, головная боль и лёгкое недомогание — это серьезней, болезненней, чем собственная неудача с рукописью. Будто сочувствовать надо не ему, а Вранцову. Будто у Коли значит, все нормально, все хорошо, за исключением этой мелкой неприятности, а вот с ним, Вранцовым, что–то неладное происходит.
— Ну что же, — едва дослушав, потянулся Везении к своей папке. — Я так и понял еще из телефонного разговора. Извини, старик, что понапрасну отнял у тебя время с этой рукописью. В общем–то я и сам понимаю, что шансов у меня нет. Так, по наивности возмечтал было…
— Да что ты, старик, — сказал Вранцов, горбясь и потирая болезненно лоб. — Интересная вещь. С удовольствием прочел, любопытные места есть… Мне, честно, жаль, что так получилось. Неприятно, конечно. Я понимаю, как тебе нелегко.
— Да ты не переживай! Ладно уж, чего там, — сказал Везенин, завязывая тесемки. — Перекантуемся как–нибудь.
— Я «не переживай»? — удивился, не понял Вранцов.
Но Везенин уже повернулся уходить, ничего больше не спрашивая, не уточняя. Сунул рукопись в ту же сумку с мороженой рыбой, попрощался: «Счастливо, Аркадий. Пока!..» И ушел. Ушел, оставив его в пустой комнате, не подождав, хотя бы из вежливости, чтобы вместе выйти на улицу. Вранцов не успел сказать даже все, что наметил, какие–то ободряющие слова, заранее подготовленные, сказать не успел.
На душе у него сделалось совсем муторно. Словно обидел кровно Везенин, просто плюнул в лицо. «Гордый! Корчит из себя!.. На других лица нет, когда возвращают им рукопись, а этот хоть бы хны!.. — ругался он, собираясь домой, запихивая бумаги в стол, отыскивая по карманам перчатки. — Другие скандалят, имея положительную рецензию, жалуются вплоть до ЦК, ходят, просят, унижаются. А этот хлопнул дверью и ушел… Непризнанный талант! Сраный гений! Подумаешь, гонор!..»
Распихал, как попало, бумаги, надел свою куртку с капюшоном и вышел в коридор.