Corvus corone

— Я замужем, — ответила Вика.

— Ах, да, да… — то ли сочувственно, то ли слегка насмешливо отозвался тот. — Сложное положение. Неужели совсем никаких известий?

Вика гримаской показала, что нет. Тон у нее был суховатый и чуть высокомерный, но встревоженный Вранцов уже не верил этому тону. Он прекрасно знал, что таким тоном теперь кокетничают вовсю. Где прежде увидели бы обмен колкостями, нынче считай, что обмен любезностями. «Где только успела нахвататься? — мучился он. — Слова цедит, глазки щурит». Видеть и слышать, как его благоверная беседует наедине с этим типом, было мучительно, но и пропустить хоть одно слово боялся. «Супер! — ругался он, сверля глазами Пихотского. — Супермен сраный!» Он нервно дернулся — от этого движения качнулась ветка и посыпался снег с иголок, выдавая его присутствие. Вика обернулась, невидяще скользнула взглядом по веткам — он опять затаился.

— Вас, говорят, направляют в Швецию, — сказала Вика, переводя разговор. — Вы знаете шведский?

— Немецкий, — сказал Пихотский. — А шведский только зубрю.

Для практики читаю сценарии Бергмана. Гениальный художник! — закатил он глаза. — Но нам, коммерсантам, нужен английский, а в нем я не в зуб ногой.

— Вы способный, быстро освоите.

— Увы, увы!.. — вздохнул он. — Будь вы моей женой, то я со шведским и немецким, а вы со своим английским составили бы отличный тандем. — И добавил игривым тоном. — Полная, так сказать… гармония. А дети у нас были бы полиглотами!..

«Тварь! Подонок! — кипел на своей ветке Вранцов. Будь он в прежнем своем облике, он бы ему показал! — Да раньше за такой тон с порядочной женщиной к барьеру ставили! В прежние времена только с кокотками так разговаривали».

Но то было прежде, а нынче иные времена, иные нравы. И как ни кипел он от злости, не сознавать этого не мог. Случалось, он и сам не прочь был потрепаться в таком тоне с сотрудницами. С той же Машенькой, с которой у него, считалось, как бы «служебный роман». При всех говорил ей двусмысленные любезности, а она закатывала глазки и хихикала. Он понимал, что Машеньке льстит этот тон — ведь нынче престижно иметь в своем коллективе поклонника. Но одно дело Машенька, а другое — собственная жена. Он хоть и понимал, что ничего особенного по нынешним временам в ее разговоре с Пихотским нет, а все же бесился, подозревал самоё худшее. «Ну что ж, — думал лихорадочно. — Вот мы и узнаем теперь всю вашу подноготную, Виктория Вранцова, в перспективе Пихотская! Все выясним! Все!..»

И хоть ничего особенного пока не услышал, сама ситуация была невыносима для него. Но вмешаться он никоим образом не мог. Видеть, как рядом на скамеечке твоя жена ведет опасный разговор с мужчиной, все видеть, слышать и не иметь возможности вмешаться, будучи жалкой, нелепой вороной, — такое даже в кошмарном сне не приснится, а он испытывал наяву. Поэтому, когда Эльвира Прокофьевна, ведя на поводке шоколадного терьера, показалась на площадке,

Вранцов даже обрадовался ей — ее появление прекращало этот мучительный для него разговор.

Теща подошла раскрасневшаяся от мороза, довольная; стала расхваливать песика, какой он живой да игривый. Пихотский тут же поведал его родословную, Пес, конечно же, был не простой — его продал по дружбе приятель, который привез себе какую–то редкую сучку из Канады, и теперь каждый год имел породистых щенков. Несмотря на цену в пятьсот рублей, на них записывались в очередь. «Ах, Канада, Швеция!.. — закудахтала теща. — Счастливчики вы, мужчины! Везде бываете, ездите, куда хотите, а мы сидим, привязанные к дому». — «Но зато вы повелеваете нами», — галантно осклабился Пихотский. — «Ах, это только слова! — томно отмахнулась она. — А делаете вы все равно, что хотите».

Засобирались в обратный путь. Пихотский со своим полуканадским терьером вызвался их проводить. Хватились Борьки, но его нигде не было видно. «Сейчас только бегал здесь со своим пистолетом, — сказала теща. — Пойдем потихоньку: догонит». Но Вика не двигалась, встревоженно оглядываясь вокруг, высматривая сына.

«Боря, домой!..» — крикнула она, но никто не откликнулся. Вранцов тоже забеспокоился. Ему с высоты далеко было видно, но нигде вокруг сына не замечал. В той стороне, куда Борька убежал «охотиться», был крутой откос, заросший кустарником, почти отвесно падающий к Москве–реке. Заигравшись, парень запросто мог сорваться вниз. Нужно было срочно его найти. В беспокойстве Вранцов расправил крылья, чтобы лететь туда, но тут от внезапного резкого удара по голове потемнело в глазах… Неуклюже, носом вперед, кувырнулся он с ветки, но, падая, инстинктивно замахал крыльями и с безумным криком боли и ярости взмыл над площадкой ввысь.

«Попал! Ворону подстрелил! Ура!.. — летел радостный мальчишечий вопль вдогонку. — Попал! Прямо по башке попал! Я ее давно заметил!..»

С новеньким блестящим пугачом в руке, Борька прыгал внизу от восторга, а рядом метался и заливисто лаял шоколадный терьер. Эльвира Прокофьевна, Пихотский и Вика, задрав головы, смотрели вверх.

Своим паническим криком Вранцов всполошил всю округу. Другие птицы поднялись отовсюду, летая над парком и встревожено крича. Повсюду люди задирали головы, следя за полетом этой сумасшедшей вороны, внезапно растревожившей благостную воскресную тишину. От унижения, ярости, обиды у него перехватило дыхание. И с хриплым неистовым карканьем, которое на человеческом языке ошеломило бы публику потоком отчаянного мужицкого мата, он улетел куда глаза глядят…

XX

С этого дня, с той злосчастной прогулки в парк, Вранцов окончательно потерял покой, сделался до предела мрачным и злым. Следующую ночь, несмотря на лютый холод и боязнь темноты, он провел на верхушке дерева напротив своей бывшей квартиры, следя за каждым, кто входил в подъезд, напряженно вглядываясь в окна, не мелькнет ли чужой силуэт. Чуть задремав среди ночи, тут же вздрагивал, открывал глаза — чудились какие–то неясные тени в комнате, казалось, кто–то там есть. Утром полетел вслед за женой на работу и, облетая высотное здание то с одной, то с другой стороны, старался заглянуть в окна десятого этажа, где она сидела. Мельком видел ее среди других сотрудников, но это ничего не дало: не мог же он вечно летать под окном, не спуская глаз с жены. Каждый день провожал ее на службу я обратно, но вместе с Пихотским ни разу не встретил.

И все–таки успокоиться не мог. Когда, погруженная в себя, Вика шла по улице, он незаметно летел рядом и гадал, о чем она думает, старался прочесть по лицу ее мысли. Целую неделю следил за ней и днем и ночью, обмирая от недосыпа и усталости. Ломал голову, как она живет без него, с кем встречается, что в ее жизни изменилось теперь. Конечно, если бы Вика погуливала тут без него, она не сидела бы дома по вечерам. Но только отляжет от души, как опять вспомнится сцена в парке, и мысли наплывают одна чернее другой. Дома, допустим, сидит, но откуда ему знать, что у них на работе там делается. Нынче везде народ служащий, занятой — по вечерам особенно не разгуляешься. Зато многое переместилось на службу. «На службе живем, — мрачно думал он, — на службе общаемся и развлекаемся. Со службы «заказы» несем, там и шмотки себе добываем. На службе все радости и упования, а дом родной так, вроде гостиницы. Осталось только детей делать на службе — и можно ликвидировать домашний быт».

Три ночи он дежурил безрезультатно под окнами, уставал до чертиков, промерзал до костей, а когда осточертело вконец и собрался уже лететь отсыпаться на свой чердак, увидел то, чего ждал и что боялся увидеть…

Когда поздним вечером у подъезда вдруг возникла долговязая фигура Пихотского, он буквально остолбенел от неожиданности, словно не ради этого и дежурил, будто ничего подобного и представить себе не мог. А тот приостановился, разглядывая номера квартир на табличке, И удостоверившись, что нашел то, что надо, решительно толкнул дверь и скрылся в подъезде.

Была суббота. Борьку еще днем бабушка увезла к себе, а Вика весь день занималась домашними делами. Сначала стирала, потом возилась с пылесосом, а поужинав, как была, в простеньком старом халатике, уселась на тахте перед телевизором. На экране, то пропадая в мозаике ярких огней, то возникая крупным планом, творила песенное действо Пугачева. Изображение он видел на своем телевизоре, а звук доходил из соседнего дома, через открытую у кого–то на пятом этаже форточку. Это была уже третий год любимая народом баллада о бедном художнике, подарившем любимой миллион алых роз: