Цотнэ, или падение и возвышение грузин

Судорога скривила его лицо, лоб покрылся холодным потом. Что за муку изобрели проклятые монголы! Наверное, пытка калёным железом или четвертование не так ужасны. Отсекут руку, и на этом кончится всё. Осы ж бесчисленны, они жалят, ползают, всё тело нестерпимо чешется и горит. И нельзя ждать конца этим мучениям. Чем больше дёргаешься, тем больше злишь ос, тем яростнее они нападают и жалят. Чем они раздражённее гудят, тем больше их слетается к истязуемой жертве. Сорвавшись, не выдержав и начав кататься, человек не может уже остановиться, видимо, до тех пор, пока не потеряет сознания или не сойдёт с ума.

В висках начинает стучать, в голове мутиться. У бесстрашного в боях Цотнэ, стойко переносившего многие тяготы и невзгоды, от отчаяния и сознания бессилия подступают слёзы к глазам. Может быть, они давно уж текут, но их не видно, потому что они смешиваются со струйками пота, с каплями растаявшего мёда на коже. По своей воле пришёл сюда Цотнэ, чтобы разделить участь заговорщиков, сам оголился, намазал мёдом своё тело, сам опутал себя верёвками. Идя сюда, он думал, что прямо посмотрит в глаза смерти и никакое наказание его не испугает. Он ожидал любые муки, готов был принять любую смерть, но как он мог вообразить, что рой мелких насекомых осилит его и заставит по-бабьи проливать слёзы. Это действительно адская, нечеловеческая мука — напустить на смазанное мёдом голое тело ос. Не меньше, чем у Цотнэ, мужества и отваги у Варама Гагели, Эгарслана Бакурцихели, Шота Купри, Торгвы Панкели, Кваркваре Цихисджварели, Саргиса Тмогвели и у всех других князей, что валяются связанными возле него и ревут, как быки, которых привели на убой.

Но Цотнэ должен вытерпеть боль и муки, должен вспомнить для ободрения разные примеры мужества и стойкости, вспомнить, пока он ещё в своём уме и соображает, пока не затемнилось сознание.

Подумав об обмороке, он вспомнил конюха Отиа и первый свой обморок в детстве. Из той дали до него донёсся запах горелого мяса, возникло перед ним непреклонное лицо упрямого крестьянина, глаза его, когда он стойко переносил испытания раскалённым железом.

Какова же, оказывается, сила любви и рыцарского достоинства! Вынес же Отиа те муки, ни разу не застонав и не попросив пощады.

Но, может быть, Отиа духом был твёрд, но обладал бесчувственной плотью? Если бы это было не так, что принудило бы его там, в горах, сидеть на солнцепёке, смазав мёдом искалеченную руку, точно так же бесчисленные пчёлы безжалостно облепили его, кусали и щекотали, как сейчас терзают они неудачливых кохтаставских заговорщиков. Отиа лежал и терпел, и на глазах у него никто не видел ни одной слезы.

У невежественного крестьянина Отиа не было ни возвышенной цели, ни сознания долга, ради которых он терпел адские муки, для Цотнэ же цель Кохтаставского заговора была беспредельно высока и чиста, долг благороден, долг перед народом и Грузией!

От боли Цотнэ грызёт себе губы. Кровь течёт из искусанных губ, а он даже не в силах сплюнуть эту кровь.

— Муциус Сцевола! — вспомнил он вдруг восклицания пастыря Ивлиана, и перед его взором мгновенно предстал самоотверженный юноша с рукой, протянутой вперёд для сожжения.

«Он вытерпел огонь, как же я не могу вытерпеть мух! — думает Цотнэ и извивается от боли. — Ведь ради родины и любви к народу человек выдерживает любую боль. А кто любит родину и свой народ больше Цотнэ!»

Чего только не бывало с Цотнэ, сколько раз он был ранен, но такой горечи и такого отчаяния он нигде и никогда не испытывал… Но, видно, и у боли есть какой-то высший предел, после которого всё безразлично, и человек становится как бы бесчувственным. Голова раскалывается, и Цотнэ уже не способен думать. Полуденное солнце жмёт прямо на затылок, одурманивает распухшую, отяжелевшую голову. Так жарко, что если бы положить на солнце яйцо, наверное, испеклось бы. Цотнэ уже не знает, что мучительнее, укусы пчёл или солнце.

Всё тело раскалено, пламенеет, пылает, горит в огне, и, Цотнэ кажется, что местами у него лопается кожа. Глаза вылезают из глазниц. Постепенно ко всем мукам добавляется неутолимая, иссушающая жажда. Рот высох, пересыхает и горло, уже нет ни пота, ни слёз, чтобы окропить растрескавшиеся губы.

Ещё немного, и треснет черепная коробка, или мясо само возгорится огнём, и человек живьём сгорит в своём же пламени. Надежда на то, ч+о, может быть, не выдержит сердце. Одурманенный Цотнэ чувствует, что последние силы его на исходе.

Он открывает глаза, но ничего не видит отчётливо, всё погружено в какую-то муть. Он ничего и не слышит— ни мычания и стонов обезумевших заговорщиков, ни гудения ос. Может, все князья уже умерли? И не удивительно. Они же раньше Цотнэ начали испытывать страшные мучения, а сколько может вынести человек?

Христос пророчески знал, что умрёт распятым и испустит дух в страшных мучениях. Он твёрдо был уверен, что своими муками спасёт человечество. И вот человек с такой верой, богочеловек, и тот не вынес мучений. Под конец у него всё же вырвались слова упрёка: «Господи, почему ты покинул меня!» Неужели же у Цотнэ найдутся силы, чтобы до конца вынести все мучения и не взмолиться о помощи? Но зачем и кого молить о помощи? Его ведь никто не хватал и не приводил сюда. Его никто не сажал на солнцепёк и не обмазывал мёдом. Он может в любую минуту встать и уйти, свободно, как и пришёл.

Горестно искривилось лицо Цотнэ. Эта гримаса была, наверное, последним выражением живых человеческих чувств, ненависти и любви, жалости к самому себе, насмешки над забитой и побеждённой, но затаившейся где-то в далёких уголках мозга человеческой слабостью.

Последняя капля силы утекает, истончившаяся нить распадается, боль и жажда уже неощутимы, настают тишина и блаженный покой. Тёплая волна успокоения заливает всё тело, слышится какой-то приятный шелест, и у Цотнэ находится ещё мгновение сообразить, что это шелестят крылья орла.

Орёл летит к Цотнэ, хлопая крыльями, как летал он к Амирану, чтобы клевать внутренности героя.

Сколько раз в детских сновидениях, в грёзах прилетал к Цотнэ этот орёл! Тогда Цотнэ не знал, через какие муки надо пройти, чтобы орёл прилетел и наяву, после каких жесточайших мук может охватить его та нега, то блаженство, которое сейчас охватывает его душу и плоть.

Удивительно, что в годы возмужания, в годы зрелости к Цотнэ не являлись эти детские сновидения. Он сражался, путешествовал, истекал кровью на поле боя, убивал сам, совершал, быть может, героические поступки, да и, кроме него, мало ли раненых героев валялось вокруг во время жестоких сечь, и когда утихали они в отдалении, но ни один воин не удостоился за всё время того, чтобы прилетел к нему Амиранов орёл.

Орёл забыл о Цотнэ. Напрасно воин мечтал не раз, чтобы в награду за тот или иной поступок, за самопожертвование вернулись к нему детские сны, в которых шелестели крылья орла. Тщетно. Детские сны не возвращались. Орёл о Цотнэ забыл.

Неужели же единственный благородный поступок — добровольная выдача самого себя жестоким врагам, присоединение по своей доброй воле к истязаемым братьям, возвысили Цотнэ больше, нем все героические деяния его жизни? Неужели простое проявление честности, совести, искренности удостоили его столь высокой награды, что опять прилетел орёл его детства, орёл его грёз?

Верёвка, которая недавно ещё больно стягивала и врезалась, теперь как бы нежно вросла в плоть, как и та амиранова цепь, ожила и стала частью живого тела. По ней, как по жилам, течёт живая кровь, струится, приятно расслабляет, умиротворяет, пьянит и приводит к забвению. Всем своим существом отдаётся Цотнэ грёзам, о которых мечтал так давно и так часто, все ближе и громче раздаётся шелест крыльев снижающегося орла.

Орёл снизился и опустился на грудь Цотнэ, который вздрогнул лишь однажды, когда орёл клюнул его первый раз.