Цветок пустыни

— Я вам не все тогда сказала, — начала я. — Я приехала из Сомали и я… я… — Совсем не так просто было объяснить ему свою ужасную тайну на ломаном английском. — Меня обрезали.

Он не дал мне даже закончить.

— Пойдите переоденьтесь. Мне нужно вас осмотреть. — И добавил, увидев в моих глазах испуг: — Страшного ничего не будет.

Он позвал медсестру, и та показала мне, где можно переодеться, как надеть халат.

Когда мы вернулись в смотровой кабинет, я с тревогой спрашивала себя, во что же впуталась на этот раз. Одна только мысль о том, чтобы девушка из моей страны сидела в таком необычном месте, раздвигала ноги и позволяла белому мужчине заглянуть туда… М-да, большего позора я и представить себе не могла. Доктор пытался добиться, чтобы я раздвинула ноги.

— Успокойтесь. Все хорошо… Я же врач. И сестра здесь… Вон она стоит, совсем рядом.

Я вытянула шею, чтобы посмотреть туда, куда он указывал. Сестра ободряюще улыбнулась мне, и я наконец сдалась. Заставила себя думать о чем-нибудь постороннем, представить, что я вовсе не здесь, а гуляю, например, по пустыне, пасу своих козочек и день стоит чудесный.

Когда врач закончил осмотр, то спросил у медсестры, есть ли в больнице кто-нибудь, кто знает сомалийский язык. Да, ответила сестра, этажом ниже работает женщина-сомалийка. Но вернулась она вместе с мужчиной-сомалийцем — женщину ей просто не удалось отыскать. «Просто чудесно! — подумала я про себя. — Вот уж не везет, так не везет — обсуждать такие жуткие вещи через переводчика-мужчину, к тому же сомалийца!» Неужели может быть что-нибудь еще хуже?

— Объясните девушке, — сказал доктор Макрей, — что ей зашили чересчур много. Я даже не пойму, как она до сих пор все это выдержала. Ей необходима операция — и чем быстрее, тем лучше.

Я сразу же увидела, что моему соотечественнику это не понравилось. Он поджал губы и сердито смотрел на врача. Я все-таки немного понимала по-английски, а тем более видела реакцию мужчины, и почувствовала, что здесь что-то не так.

— Ну, — сказал мне земляк, — если тебе действительно так хочется, они могут тебя расшить. — Я молча смотрела на него. — Но ты понимаешь, что это против наших обычаев? Твои родственники знают, что ты собираешься делать?

— Нет. Если честно, то нет.

— А с кем ты живешь?

— С тетей и дядей.

— Они знают, что ты задумала?

— Нет.

— Что ж, тогда я должен сообщить им об этом.

Я кивнула, а сама подумала: «Типичный ответ для мужчины-африканца. Спасибо за добрый совет, брат. Этим все дело и закончится».

Доктор Макрей сказал, что не может прооперировать меня прямо сейчас: надо сначала записаться на очередь. Я сразу поняла, что ничего у меня не выйдет: до той поры тетушка обязательно обо всем узнает.

— Ага, я так и сделаю, запишусь на очередь.

С тех пор прошло больше года, а я так и не позвонила.

Но сразу же после отъезда моих родственников в Сомали я позвонила и записалась на очередь, однако все равно ждать нужно было не меньше двух месяцев. Пока тянулись эти два месяца, мне вспоминался весь ужас процедуры обрезания. Я считала, что операция будет ее повторением, и чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась, что не вынесу этого во второй раз. Когда наступил назначенный день, я не пошла в больницу и больше им не звонила.

Теперь я жила в общежитии ИМКА. Месячные протекали все так же тяжело, но сейчас мне приходилось зарабатывать на жизнь, и работала я не дома. Нельзя же прогуливать каждый месяц по неделе и при этом рассчитывать, что тебя не выгонят с работы. Я держалась, как могла, но подруги в общежитии видели, что мне плохо. Мэрилин то и дело спрашивала, что со мной. Я объяснила ей, что в Сомали, еще ребенком, я прошла обряд обрезания.

Но Мэрилин выросла в Лондоне и не могла до конца понять смысл того, что я рассказывала.

— Слушай, Уорис, а покажи-ка мне. А то я не понимаю, о чем ты толкуешь. Тебе что, что-то там отрезали? То? Или это? Что тебе все-таки сделали?

Наконец однажды я не выдержала, спустила трусы и показала ей. Никогда не забуду, какое у нее при этом стало лицо. Она отвернулась, по щекам текли слезы. Я пришла в отчаяние, потому что подумала: «О Аллах, неужто все и впрямь из рук вон плохо?» Первое, что сказала после этого Мэрилин:

— Уорис, ты хоть что-нибудьчувствуешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаешь… — Она печально покачала головой. — Ты хотя бы помнишь, как выглядела, когда была совсем маленькой, до того, как случилось все это?

— Да.

— Так вот, я и сейчас такая же. А ты теперь совсем другая.

Вот теперь я узнала наверняка. Больше не приходилось сомневаться — скорее, можно было надеяться, — что не всех женщин калечат так, как это случилось со мной. Теперь я точно знала, что отличаюсь от других. Я вовсе не желала другим мучиться так же, но и страдать одной мне тоже не хотелось.

— Значит, с тобой такого не делали? Ни с тобой, ни с твоей матерью?

Она отрицательно покачала головой и снова расплакалась.

— Это же ужас, Уорис! Просто не верится, что кто-то сделал с тобой такое.

— Не надо плакать, пожалуйста, а то ты и меня огорчила.

— Мне самой горько! Я чувствую горечь и злость. Отчасти я плачу потому, что не могу поверить, будто находятся люди, которые могут сделать такое с маленькой девочкой.

Несколько минут мы сидели молча. Мэрилин продолжала всхлипывать, я избегала смотреть на нее. А потом решила, что с меня хватит.

— Ладно, черт с ним со всем! Сделаю я эту операцию. Завтра же позвоню доктору. По крайней мере, буду в туалете получать удовольствие. Похоже, это будет единственное мое удовольствие, — и то ладно.

— Я пойду с тобой, Уорис. Буду там вместе с тобой. Обещаю.

Мэрилин позвонила к врачу и записала меня на операцию. На этот раз ждать надо было всего один месяц. Все это время я то и дело спрашивала ее:

— Подруга, а ты точно пойдешь со мной?

— Да не беспокойся, пойду. Я не брошу тебя одну. Когда наступил день операции, она разбудила меня рано утром, и мы вместе поехали в больницу. Медсестра проводила меня в операционную. А, вот и оно… Стол! Увидев операционный стол, я чуть было не повернулась и не убежала. Стол, конечно, лучше, чем скальный выступ в пустыне, но я не смела надеяться, что сама процедура будет сильно отличаться. Однако доктор Макрей сделал мне наркоз — если бы это сделали тогда, когда Живодерка кромсала меня ножом! Мэрилин не отпускала мою руку, пока я не уснула.

Когда я очнулась, меня перевезли в двухместную палату — там еще была только что родившая женщина. И она, и все остальные, с кем я познакомилась за обедом в столовой, все выспрашивали у меня:

— Так-так, а ты здесь по поводу чего?

И что мне было отвечать? Признаться? «Ах, мне делали операцию на вагине. У меня пещерка была чуть-чуть тесновата!» Разумеется, правды я так никому и не сказала. Говорила, что была опухоль в брюшине. Но хотя процесс выздоровления шел куда быстрее, чем после самого обрезания, кое-что из самого неприятного пришлось вспомнить заново. Всякий раз, когда я ходила пописать, повторялась старая песня: соль и кипяток! Ну, здесь хотя бы нянечки делали мне ванну, и я отмокала в теплой воде. А-а-аххх! Мне давали обезболивающие лекарства, так что было, конечно, легче, но как же я была рада, когда все это наконец осталось позади!