Цветы дальних мест

— Его старшая дочка такие в школе делает. По труду, — пояснил Чино, когда вышли из юрты.

Собака выла где-то за углом, да и мудрено было не завыть. Ветер неистовствовал. В ушах свистело. Стены юрты колыхались и дрожали, поскрипывали распорки, точно со страху, а посреди неба висела неправдоподобно чистая, полная, серебристая луна.

— Буря начинается, надо верблюда спиной к ветру положить, — сказал Чино. — Дорогу найдете?

Вдруг все погасло.

Луна окуталась темно-синим облаком. Казалось, облако мчится вскачь — края лунного диска замелькали то здесь, то там в прорехах.

— Найдем, — сказал Володя. Они поднялись на первый холм.

Изрезанная овражками и впадинками, неровная земля, казавшаяся при дневном свете ровно-серой, сейчас раскрасилась в яркие, серебряный и черный, цвета.

Граница меж тем и другим была хрупкой. Казалось, чья-то нервная рука прочертила эти изощренно-ломаные линии, изваяла хрустально-филигранные края.

Никогда им не доводилось видеть здешние места такими.

Стоя на гребне, на возвышении, они видели теперь не круглую выемку, огороженную и замкнутую грядой круглых бугорков, а сказочно переливающуюся, бесконечную, причудливую выпуклую поверхность, отдаленно схожую с луной, в которой искрились отражения звезд.

Невольно искали они в ней что-то глазами.

— Ты видишь? В-вон там, левее?

Все отчетливей была посреди серебрящегося моря красная точка.

— Вижу, вижу!

Она то вспыхивала ярче, то грозила погаснуть, то разгоралась. Это возле кошары, под ними, кой-как приладившись и загородившись от ветра, Миша и шофер разложили чахлый жертвенный костерок.

ЧАСТЬ II

Глава 12. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Дело не в том, разумеется, что, разместив кой-как своих героев по предыдущим главам, я не знаю, как поступить с ними впредь. Но, отмахав по бездорожью этой книжки чуть больше сотни страниц, что может показаться трудом конечно же лишь с непривычки, я решил, не загибая в сторону и держась в русле, присесть, осмотреться, перекурить. Иными словами, мне пришла в голову — забавная для меня, не знаю, какой она покажется вам, — мысль сочинить предисловие к этому роману. А поскольку пишу я подряд, топчась на месте бесхитростно и боязливо не допуская в действии и малых пустот, — а в этом мог убедиться каждый, кто доковылял до этой главы, — я позволил себе вопреки традиции оставить то, что должно было бы, кажется, предварять повествование, в том месте, однако, где меня настигло желание предисловие писать и где я увидел несколько чахлых деревцев возле дороги, узбечку в цветных узких шальварах, в цветном платье, узор на котором от солнца и стирки подернулся папиросной дымкой, глазеющую на машину из-под узкой смуглой руки, два витых, тусклого металла, глазастых, с красными зрачками браслета на ее запястье, на обочине — старика в белой чалме, задремавшего верхом на плешивом ишаке, который перебирал равнодушно ногами в пыли и не двигался с места, поодаль — мутноватую жижу, стоявшую в арыке, каковую посреди немилосердного зноя так сладко было почитать за воду. Впрочем, не поручусь за точность этих ориентиров. Быть может, первую робкую завязь добросовестнее было бы отнести на несколько часов позднее, к вечеру того же дня. Расположившись после подернутого дремой, словно вечерний луг туманом, пыльного и тряского дня на ночлег сбоку шоссе, мы устроили в черной рощице уютный беззаконный костерок.

Было мертво и печально в округе. Раза два залаяла в ближнем кишлаке сиротским хриплым голосом собака, и ей никто не ответил. Дым, казалось, робел уходить вверх. Малокровные блики от нашего костра покорно помирали уже в двух шагах на глянцевой от росы траве в ядовитой и густой тени огромных ветвистых деревьев, полных диковинных и молчаливых птиц. Кроны были непроницаемы и густы. Купы ветвей и листьев отполированы поверху тихим лунным светом, стволы, изогнутые с чисто восточной изощренностью, опутаны чьими-то вьющимися побегами. Не зная отчего, мы непроизвольно переходили на шепот, однако темные невидимые птицы все равно были переполошены. То и дело они принимались раздраженно и разом отчаянно бить и хлопать крыльями по ветвям, тогда казалось, что весь лес поднимается и улетает вместе с ними.

Однако и здесь я ловлю себя на том, что рощица эта разрослась так волшебно и бурно, пожалуй, лишь по вмешательству моего воображения, а значит, и этот адрес первого импульса лишен географической непогрешимости.

Так или иначе, но книга началась в преддверии пустыни, по дороге туда, из дорожных впечатлений и рассказов. Сказать точнее — я ехал в пустыню за нею. Но путевые зарисовки позднее не пригодились, а дорожные разговоры и виды послужили в лучшем случае фоном, и только одна историйка без начала и конца, рассказанная невесть по какому случаю, всплывшая в середине необязательного трепа, бесцельно и бездумно, короче — выуженная мною среди пустой болтовни, лишь она одна по праву может теперь назваться первым толчком. Я приведу этот дорожный рассказ почти дословно, благо он был короток, но хочу оговориться: он вовсе не связан ни с источником посреди пустыни, как можно было бы предположить, ни с цветами. Более того, быть может, на первых порах вам покажется странным, как мог этакий сюжетец таким вот образом прорасти, но это в свое время разъяснится… Кто-то из бывавших в пустыне и раньше, то ли Воскресенская, то ли шофер, вспомнил, как трое солдат убили случайно попавшегося им у колодца большого песочно-жел-того варана.

Что принесло варана к оживленной дороге, сказать нельзя. Солдаты приметили его, не дали уйти, а выманили на бой, благо вараны и сами довольно агрессивны. Варан сильно бил хвостом, раздувался, шипел, то и дело бросался вперед, неизменно отшвыриваемый длинной тонкой палкой, которую один из солдат ухватил где-то. Солдаты гикали, улюлюкали, подходили вплотную и ловко отскакивали, когда чудовище готовилось к очередному броску, привставало на лапах. Машины, шедшие мимо, останавливались, люди вылезали позабавиться редким аттракционом. Наконец палка была использована на манер шпаги тореадора — для заключительного удара. Точно направив ее конец, один из бойцов изловчился и с отменной лихостью и точностью проткнул варану горло. Ящерица билась и извивалась, крутясь вокруг палки, которую победитель всадил настолько глубоко, что вогнал в песок на треть.

Без сомнения, это было превосходное зрелище. Трое солдат, радующихся победе. Группка зевак, испытывающих, должно быть, смесь противоречивых чувств: и омерзения, и удовлетворения. И отвратительное чудище, издевка матушки-природы, ибо без сомнения ему бы своевременно вымереть вместе с прочими ящерами, — полосатое, чешуйчатое, хвостатое, шипящее, но пришпиленное, словно бабочка булавкой, к горячему песку.

Солдаты, смеясь, принялись обливаться водой из колодца, и настроение у них, надо полагать, было отличное. Они скинули сапоги. Они размотали портянки. Они вылезли из штанов и с удовольствием бегали взад-вперед по бетонному желобу босиком… Когда те, кто наблюдал бой со стороны, уезжали, варан еще бился, хоть и прошло не меньше двадцати минут…***

***Позже в специальной литературе о варане я нашел до обидного мало. О причинах же повсеместной ненависти к нашему азиатскому серому варану — и вовсе ничего. Кроме, пожалуй, такого вот свидетельства путешественника М. Н. Богданова, приведенного в книге А. М. Никольского «Гады и рыбы»: «Гигантский рост варанов, страшный вид и сила дали повод киргизам сочинить про него басню и навязать этому гаду курьезную способность. Когда был убит на пути к колодцу первый варан, киргизы сошлись смотреть на эту диковинку, и один из них что-то с жаром рассказывал окружаюшим, очевидно, про ящерицу, возбуждая своим рассказом смех слушателей и в то же время выражение крайнего омерзения к ней… Из расспросов оказалось, что варан просто ужасное животное. Стоит только ящерице пробежать между ног человека, и последний навсегда лишается половых способностей, да так, что беду не поправят никакие лекаря и знахари пустыни. Вот почему и названо это животное касаль, или болезнь, почему оно и вызывает такое омерзение и ненависть в киргизах (и в солдатах, добавлю я — Н. К.), убивающих их при всяком удобном случае. Но. конечно, так, чтобы касаль не мог проскочить между ног». Стоит напомнить и рассказа тети Маши о том, что «вран овец сосет».

Что и говорить, историйка незатейливая, под стать компании слушателей — а компания наша теперь вам известна. Да мало ли чего ни наслушаешься за время пустой дороги, где и развлечение одно — бесконечная пыль впереди. Но, как это ни смешно, рассказец мне запал…

Так родилась тема будущей книги.

За отсутствием в моем распоряжении иных средств, чтобы вкратце охарактеризовать ее, проиллюстрирую эту тему, скорее музыкальную пока, такой картинкой. Представьте: во все поле холста — желтый песок. Справа вверху, далеко от зрителя, — одно красное пятнышко, то ли оброненная капелька краплака, то ли далекий такыр. Слева, ближе к краю, едва различимый колодец. Еще ближе — угол полуразрушенной глинобитной кошары, несколько человеческих фигур. А в центре — распростертая по земле, четвероногая, хвостатая, чешуйчатая пестрая шкура, совсем плоская… Четыре фигуры — вовсе не храбрые вояки, с невольными возгласами блаженства окунающие распаренные в кирзе ступни в ледяной ручеек. О них я ничего не знаю. Разумеется, это наш маленький отряд, который я выстроил вблизи так случайно, но так счастливо найденного мной варана. Но вернемся к картинке, пока я ничего не сказал об освещении.

Пусть это будет ранний утренний свет. Пусть солнце стоит над краем пустыни, как жаркий, окутанный влажным паром шар. Пусть все выдержано будет в оранжево-желтых тонах, пусть все клубится, плывет, множится, даже самые стойкие очертания в этот час сделаются схожими с прихотливой игрой медленно уходящего вверх тумана.

Добавлю: неба на картинке виден лишь серый краешек. Свет идет не только от солнца, а как бы и от самой земли. При таком освещении центральная фигура, и без того плоская, и вовсе приподнимается над поверхностью, словно висит над ней. Отчасти это следствие не совсем удачно выбранного ракурса. Плоское тело непропорционально всему прочему, на картине изображенному, чересчур велико и нелепо. При доброжелательном подходе можно сказать, что все вместе похоже на аккуратно и без ошибок написанный скучноватый ученический пейзаж, к которому невесть для какой надобности привесили проткнутую аляповато раскрашенную надувную игрушку.