Цветы дальних мест

Каша в голове, туман с бодуна, дрожит все от водки, от нетерпения, кругом весна, солнце шпарит, и будто вина за мной какая. Петляю, кружу, раза два мимо нужной улицы промахивался, и все думаю — что ей скажу, если ждет меня, хоть записку бы оставил… Вот и дом ее, вот и окна на втором этаже. Занавески белые висят спокойненько, стекла поблескивают как ни в чем не бывало, форточка приоткрыта, все чужое, спокойное, я только вот лечу-падаю куда-то, пропадаю. Смотрю на эти занавески, нет, не дрогнули, никто не выглянул. Смотрел-смотрел, все дрожь унимая, посигналить хотел, но сдержался и погнал на трассу.

— Так и уехал? — спросил первый.

— Да. В Москве потом ночами не спал, от Лиды лицо прятал. Письма писал…

— Отвечала?

— Да как отошлешь, адреса-то не знал… Потом отошло, вон уж жизнь прожил, а такого вроде и не было больше. По трассе тогда гнал, зубы сжал, а по щекам — веришь, нет — слезы лились. И все себя уговаривал: да что, других девок мало, сколько еще будет — в каждой поездке… Но нет, такой не было, как она… Год прошел, я жене все рассказал, сам не знаю зачем.

— А она?

— У-у. Не поверила, что не было ничего. Помню, тогда еще в деревне жили, так она слушала-слушала — и как выбежит на улицу в рубахе в одной, как завоет… А я думал — поймет.

— Чего поймет-то?

— Да сам не знаю, молодой был, как ты.

— Ну, теперь-то позабыл небось?

— Да вот видишь — помню. Давай разольем, что осталось…

— Давай. И на боковую.

Глава 14

Он слушал.

И слышал: будет буря. И думал: зачем они нападают? Они пришли и встали возле норы, и нельзя было подойти к норе, и нельзя спрятаться. Он ушел бы прочь, их увидев, но они стояли к норе близко, и нельзя было уйти от норы. Иначе Он убрел бы прочь.

Они пришли. Окружили, отрезали, но Он не хотел нападать. Они напали стаей, оглушили, связали, взяли. Они всегда нападают стаей… И один другому сказал:

— Д-добавили без нас, видно.

— Неужели и вправду мясо сжигали?

— Д-дураки. Да, хорошо, верно, подзаправились.

— Вы спать хотите?

— Нет, хоть п-поздно, должно быть…

Так они говорили, и Он слышал, поскольку встали они так конечно же, чтобы Ему было лучше их слышно. «Вы спать хотите?» — говорили они. «Нет, хоть и поздно…»

— Тогда дорасскажите. А то и я спать не хочу. Ни капельки. Сначала хотел, пока у них сидели, а теперь ни за что не усну. Такая ночь, и ветер, и совсем нельзя спать. Вы слышали, Чино сказал: буря будет? Он еще хотел верблюда спиной к ветру положить. Зачем это?

— Кажется, я читал где-то, что животные в бурю словно дичают. Бегут от ветра, перестают слушаться пастухов, не разбирают дороги и г-гибнут… Бегут от ветра в пустыню.

— Я тоже от ветра как пьяный сделался. Сейчас ничего, но сначала… Хотелось уйти. В никуда. Просто идти и смотреть…

— В Сахаре французские колониальные солдаты часто уходили к-куда глаза глядят, потому что будто бы пустыня обладает гипнотическим действием… Затягивает, заманивает… М-может быть, это связано с миражами, это было б логичное объяснение.

— Нет-нет, миражи-то сами от пустоты. По-моему, в пустоту тянет, потому что проверить хочется, что за ней. Пройти ее и вырваться. В пустыне же всегда жить нельзя. Вот Чино с верблюдом…

— Н-ну, это он, положим, от водки.

— От водки, конечно. Но водка-то тоже от тоски. В пустыне, если одному, с ума можно сойти. Или в растение превратиться… Но, знаете, мне подумалось, что когда мы уедем — обратно будет тянуть.

— Я п-подобной ностальгии не подвержен.

— Воскресенская вот. Могла бы не ездить столько раз подряд.

— Конечно. Никто не заставляет.

— И шофер.

— Ч-чувствуешь, д-дышать совсем нечем?

— А мне вот вчера сон снился. Будто я к морю иду. Все по-настоящему: и прибой слышу, и как чайки кричат. И песок теплый-теплый. И в руке у меня ведро почему-то. Будто за водой иду. И никак дойти не могу, потому что песок затягивает… Так и не увидел… Но я перебил вас, вы рассказать обещали.

— Как я отцовскую машину продал? М-могу, но только история-то не гусарская. Скучно будет.

Нет-нет…

— Ну, хорошо. Я г-говорил уже, что покупатель на голову свалился. Я не думал продавать, но две тысячи за такую рухлядь меня купили. Одну мать получила, другую в карман, на Курский и — в первый попавшийся поезд… Тебя вот манят приключения. Я тоже с юности мечтал о путешествиях, но прежде всего потому, что они грезились одинокими. Как ни странно, эта мечта об одиноком и вольном странствии ни единожды не сбылась: сперва мать и отец, потом институт, экспедиции, женился рано… И вот…

Утром — на вокзале в Туапсе. Дождь. Взял такси. Шофер вез километров тридцать, завернули на пустую турбазу у моря. Директор, армянин, замахал руками, когда я спросил комнату, пришлось положить перед ним четвертак. Он брезгливо слизнул бумажку смуглой рукой, позвал кастеляншу. Коттедж на пригорке. Я оторвал доски, которыми была забита дверь, получил от управительницы матрас, постель, выпросил рефлектор и, пообещав шоколад и вина, разжился электроплиткой, настольной лампой, чайником. Очистил комнату от прошлогодних босоножек, обрывков писем Людочке от мамы из Ростова-на-Дону, баночек от крема против загара, тюбиков от крема для загара, к обеду стал владельцем чистенького помещеньица с двумя небольшими окнами, одним — на сиреневые кусты, другим — на нежилого вида дощатый барак, шкафом, двумя тумбочками и тремя кроватями, панцири которых прикрыл постелью, привезенным пледом и одним из одеял. От веранды тропинка вела круто вниз, мимо магазина, в котором торговали ничем, прямо на пляж, покрытый крупной серой галькой. Море вяло шевелилось, елозило по прибрежным камням, мутное и зябкое. Было холодно. На небе — ни просвета. Строго говоря, уже сейчас было ясно, что делать мне здесь ровным счетом нечего… Три дня прошли в тоске. Директор представил меня персоналу дальним родственником. Валяясь на кровати, я представлял себя уродом посреди шумного армянского семейства. С веранды были видны приготовления к сезону. Несколько десятков семей что ни день несли куда-то на гору сумки и кули. Утром кастелянша, похохатывая, управляла двумя пьяными, тащившими огромный шифоньер по направлению к лесу. Она вежливо мне кивнула. Погоды не было. С юга наползали на побережье кислые расхлябанные тучи, над горизонтом был сперва золотистый прогал, но к, обеду все окончательно потонуло в беспроглядном киселе. Даже деревья ждали покрываться листьями. Я читал зачем-то Мельникова-Печерского, пил крепкий чай, но в четыре решился идти в поселок звонить матери, не признаваясь себе, что иду звонить жене. Из этого холода и прибрежной тоски «разрыв представлялся и прозаичней, и трагичней, чем был. Вышагивая вдоль вконец остановившегося моря, от которого против ожиданий не пахло ничем, я ругал себя за то, что не умею жить, и за то, что не поехал в Ялту. Таксофон, разумеется, был сломан. Пришлось заказывать. Я ждал уже около часа, меня не вызывали. Я ткнулся в фанерное окошко. Телефонистка была хорошенькой, мелкокудрявой, с крупной родинкой на лбу, целовалась, сняв наушники, с кривоногим шофером, не так давно подкатившим на каком-то фургоне. Она крикнула душновато: «Ждите». И я покорно ждал еще минут двадцать, пока на улицу не протопали резиновые сапоги, и меня соединили. По первому номеру никто не ответил, по второму мать говорила со мной скорбным голосом, будто я был больной или у меня кто-то умер. Я заверил ее, что отдыхаю прекрасно. Она попросила меня побольше развлекаться, убрав в подтекст, что жена моя дрянь, что она, мать, правильно делала, что не принимала ее в семью, — и я заверил, что развлекусь на все сто. После отбоя я попросил еще раз соединить меня с первым номером, еще раз услышал вялые длинные гудки… Само собой разумеется, напротив переговорного пункта меня поджидал ресторан. Не умея проглотить горький вкус во рту и решив, что коньяк здесь разбавляют, я заказал бутылку. При первых тактах местной музыки я был готов ко всему, выпив половину. Началось козлодрание. Не смущал меня и взгляд кудлатого мужика со стальными зубами, уставившегося из-за длинного стола с происходившим там немудреным банкетом.

Кричали «Листья желтые», под них я выхлестал еще чуть не стакан, глядя на танцующих. Ударник молотил прямо над ухом, тяжко пихался бас. Толстые фиксатые девки перепрыгивали с одной капроновой ноги на другую, не глядя па вьющихся под ними пьяных парней. Кудлатый скалил сталь во рту, переводил взгляд с меня на пляшущих баб. Конечно же, глядя туда же, я заметил, наконец, в просвете между животами и задами девочку, высокую и просто одетую, без поддельных камней на пальцах и косметики. Она танцевала с подругой, низенькой и мазаной, отчего казалась еще выше. Через минуту, прыгая вместе со всеми, я узнал, что ее зовут Светлана, что она учится в деревообрабатывающем техникуме в Краснодаре, а здесь гостит у родителей подруги. Говорить было не о чем. Я заметил ей, что она сильно сутулится. «Это я стесняюсь, что такая высокая», — отвечала она, и мне показался ответ этот милым. Подругу звали Надеждой. Меня предупредили, что провожать неблизко, но чуть позже я уже получал в гардеробе их плащи. С плащами в обнимку наткнулся на кудлатого. Он что-то промычал завязанным туго языком и кивнул на улицу. Мы вышли с подружками на крыльцо, под одинокую в темени лампочку на фасаде, — кудлатый, сверкая зубами, вырвался из дверей за нами. «Я за брата никогда не прощу», — вопил он. За ним в ночь вывалилась и его подруга, вцепилась в его плечо: «Толя, это не он!» «Я за брата никогда не позволю», — продолжал орать тот, выдираясь из ее рук и собственной рубахи, обнажив бледно татуированную грудь, исходя слюной. Я было остановился, но тут Светлана неожиданно и громко заявила: «Да мы только сегодня приехали». И потянула меня вперед. Это было вовремя, ибо кудлатого обступили дружки, которым тоже не терпелось вступиться за попранную честь неведомого брата… Ее «мы» меня тоже умилило. Шли долго и большей частью молча. Подружка уверенно вела нас в кромешной тьме. «Дальше не надо, — деловито сообщила, когда дошли до подвесного моста, — теперь вам так надо идти… Здесь прощайтесь». Мост заскрипел и закачался от ее шагов, она унырнула, мы же принялись прилежно целоваться. Светлана не разжимала зубов и была серьезна. На какое-то мое замечание ответила, что «комплиментов не обожает», и, рассудительно сообщив, что это в последний раз, крепко прижалась зубами к моим зубам. «Увидимся завтра?» — прокричал я, когда она вспорхнула на мост. «Здесь, в одиннадцать». Плащик ее секунду светлел, мост заскрипел, она была такова. Лишь когда мост успокоился, я перестал бесполезно вглядываться. Пошел своей дорогой. Спал прекрасно. Впервые не мерз. Проснувшись, даже помахал руками. Они были у моста с пятиминутным опозданием. Она на сей раз была в джинсах, под легкой кофточкой на спине между лопатками просвечивала пластмассовая застежка. По плану ее подруги сегодня нужно было осмотреть пионерский лагерь. Погода, разумеется, разгулялась, я снял свитер. Идя в гору меж кизиловых кустов, мы приотстали и украдкой целовались. От нее пахло зубной пастой. Лагерь оказался вымершим, пионеров свезли куда-то на экскурсию. Один только раз вдали промаршировал с барабанным боем отряд. Дети были одеты в подобие морских кителей и совершенно однополы. Вожатой не было видно, дети маршировали словно сами по себе, но все прочее было по местам. Бассейн, который нам показала Надежда. Столовая, которую нам показала Надежда. Спортивно-оздоровительный комплекс, коттеджи, дом вожатых, дом обслуживающего персонала, — но влажных своих пальчиков Светлана не отнимала, хоть и слушала гида с послушной миной. К счастью, на повороте Надежда обнаружила знакомых, судя по мордастости, поварих. Сговорились, что ждем ее на пирсе. Лагерь был велик, пирс двухэтажен. В тени свай и сплетений арматуры, внизу, на узеньком переходе, лежал огромный кудлатый пес, поджав под себя хвост, и осмысленно следил за поплавком на удочке хозяина. Мы переступили через него, пес не шелохнулся. В дальнем конце она прислонилась к мокрой от брызг опоре спиной, ладошкой обняла мой затылок. Попутно мы выяснили, что она сирота, воспитывалась у дяди в станице, училась в городе в интернате, хотела поступать в педагогический в Витебске, но испугалась экзаменов. Что, если я ее украду? Ее никто никогда не украдет, если она не захочет. Бывала ли она в Москве? Никогда. Как проводит вечера? На танцах или в кафе с девчонками. Живут ли мальчики в их общежитии? В подавляющем меньшинстве… Эта робкая дань изящному стилю радиопередач меня особенно порадовала. Кроме как по вопросу о краже ее из общежития, разногласий у нас не возникло. Нацеловавшись до рези в моем паху, мы вышли на пляж в рассуждении увидеть Надежду, коли она придет за нами. Сидели на песке, смотрели на прибой. Море, надо отдать ему должное, более или менее ожило, запахло, расшевелилось, шуршало галькой на откате и хлопало о прибрежный утесик. Оно подстраивалось под первые мои о нем воспоминания Пенная пустыня, вечное и бренное… Мы пошли тихонько, сцепившись мизинцами. Эта непрочная связь казалась символической. Мы сделались безличными, а хрупкое это касание над вечным Понтом означало предвечную друг другу предназначенность… Ей я все это преподносил, конечно, в популяризованной форме, предложив отправиться взглянуть, как там я устроился в своей одинокой комнатке, расписав, какие там вокруг цветы, и заливая про сосны, за что немедленно поплатился. По склонам над морем и впрямь, черт их дери, повылезли кое-какие цветочки, и, пока мы шли к моей келийке, она раза четыре заставляла меня ползать по трухлявому обрыву, карабкаться вверх, сползать на заду в куче песка и щебня, раскорякой замирать, уцепившись судорожно за какую-нибудь колючку, собирать для нее весенний букет. Когда добрались до комнаты, я был потен и разгорячен. Принялся было вновь ее целовать, усадив на кровать, но она бесцеремонно забраковала даже самые безобидные ласки. Неловкое движение с моей стороны — и она ушла бы… Чем ее занять — ума было не приложить, к счастью, на моем столе она углядела никелированное распятие в модерном стиле на круглой подставке, которое привез мне из Кракова приятель. Зачем, собирая вещи перед отъездом, я сунул эту штуковину в сумку, трудно сказать, наверное, чтоб не мозолила по приезде глаза и с подсознательным желанием за время поездки от нее избавиться. Сейчас моя гостья благоговейно поставила распятие на свою ладошку. Из Польши, пояснил я и минут пять нес какую-то ахинею о характерности этого изображения для современных католиков, прежде чем объявить, что распятие отныне принадлежит ей. Она посмотрела на меня с выражением ужаса. Я почувствовал себя уязвленным ролью богатого дядюшки; я великодушно пояснил, насколько рад, что оно ей нравится. «Оно вам дорого», — пролепетала она, но я, не желая набивать себе цену, открыл было рот, чтоб уверить ее, что вещь эта недорогая, из магазинчика сувениров для туристов, пустячной цены, как ужаснулся себе. Она спрашивала не о том, вещица в ее глазах имела ценность иного рода.

Море тяжко вздымалось, ахало, с гулом расплескивалось под дорогой. На возвратном пути — уже смеркалось — она трогательно прижимала безделку к груди. Думаю, если б я сейчас заикнулся украсть ее, она бы промолчала. Пока мы блуждали по поселку в поисках дома подружки, совсем стемнело. Дом оказался и вправду у черта на рогах. Мы целый день не ели. Я умирал с голоду, пока мы переходили бесчисленные мостики, сворачивали в проулки, пробирались садами. Она оставила меня, наконец, на скамейке у палисадника перед мазаным низким домиком с наличниками на окнах и сиренью, касавшейся стекол. Я опасался, что явится и Надежда, но Светлана вернулась одна с пирожками, обернутыми теплой липкой бумагой, уже без распятия, а в большом платке, наброшенном на плечи. Села рядом. Тесно прижималась, пока я жевал… Мы провели на скамейке часа три. По переулку лишь однажды проехал мотоциклист, обдав светом фар, и она отлепилась от меня, стянула на груди концы платка. Небо расчистилось. Повсюду на нем горели смутные по-весеннему звезды. Вышла луна. Заборов не стало видно в тени матово-черных кустов, сквозь которые голубоватые стены дома едва светились. Удалось выведать, что «ее парень» гулял с ней с девятого класса интерната, а теперь служит в Витебске. География ее педагогических интересов таким образом прояснилась, но после этого мы в Витебск уж не возвращались. Она скоренько обучилась жарко дышать мне в шею, выгнув тело, что-то пошептывать, обнимать мою голову худыми длинными руками, клоня мое лицо к своей груди. На клочке маслянистой бумаги ее лапкой огрызком черного карандаша был нацарапан краснодарский адрес. Название улицы я запомнил — Овчинникова. Раньше она называлась Мокрой, добавила Светлана. Этот комментарий сказал мне больше, чем предыдущие объятия. Она верит, что я не только напишу, но и приеду, иначе зачем мне старое название. Впрочем, она, скорее всего, сказала это без задней мысли, а вполне простодушно, но мне хотелось, чтобы я не ошибался. Луна светила в ее лицо. Оно было юным. Глаза блестели. Мы оба были одиноки. Мы оба осиротели. И каждый из нас кого-то ждал. Я ждал ее… Обратной дороги я не нашел бы нипочем, если бы не громкий прибой в темноте. Море кипело, я шел берегом, окутанный водяной пылью. Дома допил приобретенную третьего дня бутылку вина, обнаружил забытые ею цветы, устроил их в банку, вывалив зеленый горошек за черное окно, невесть с чего сел за письмо к ней, заснул полуодетым, это же письмо видел и во сне, два дня цветы охаживал, меняя воду, собрал сумку и, не сказавшись родственнику, дал деру на автобусную остановку. Попал в перерыв, ближайший автобус отходил после обеда. Я пошел в тот самый ресторан. Выпил оглушающе много, чтоб хватило духу взять на такое расстояние такси. Машина оказалась туапсинская, шофер запросил до Краснодара пятьдесят рублей. Я не торговался. Пока скользили серпантином вдоль моря, располосованного под ярким солнцем, я придумывал — как все будет. Сперва номер в гостинице. Техникум к черту. Будет приходить ко мне по утрам. Неделя счастья. В Москву вместе. Живем на даче. В экспедицию беру ее с собой. Дикие места, дикая природа… Во что и на что я ее одену — на это фантазии и сил не хватило; едва море исчезло из вида, я заснул.