Цыганка во тьме
Шрифт:
– Они какие-то… злые… – Тамара понимала, что отвечать так не стоит, но, выдавливая из себя правду, надеялась всё же взять себя в руки. Безуспешно. Свекровь находилась, слишком близко. Девушке хотелось отойти от неё на расстояние, чтобы оправиться от шока. Хотя, что именно её шокировало, она даже не понимала.
– Ты так не говори, дочушь! Нельзя так! Они страдали за нас, умирали. Они добрые! – наставительным тоном ответила мать. При этом, Тамаре показалось, что она приблизилась ещё больше. – Если будешь их любить, благодарить, вниманием не будешь обделять, и они будут тебе помогать, а если будешь плохо относиться, они тебя будут наказывать.
– Как же они могут наказывать? Это же… картинки… – Тамара продолжала, как ей казалось, дерзить, выплёскивая «правду-матку» и морально готовясь со скандалом бежать, но Света, безнадёжно
– Молодая ты еще, оттого и глупая. Не картинки это, а маленькие дверцы. Через эти дверцы они связываются с нами, и ты можешь связываться с ними или попросить чего. Как телефон! Ладно, поймёшь, может. Пойдем-ка чай пить!
7
Тётка проснулась от неприятного букета ощущений: высохших до съёженности и шелушения губ, слипшегося и обветренного рта и горла, распирающего изнутри желания справить нужду и холода, пронзающего до костей, но при этом ей так не хотелось открывать глаза… Хотелось оставаться в состоянии забытья и не возвращаться в этот мир. Некоторое время ей это удавалось – она проваливалась обратно в пустоту, но всё же физический дискомфорт стал чаще её выдёргивать оттуда, мешал вернуться назад и, в конце концов, она поняла, что заснуть больше не получится. Цыганка с трудом разомкнула слипшиеся веки и сморщилась от резанувшего по глазам утреннего света. Он ослепил, он был ей неприятен, как и остальные телесные неудобства, лишал покоя, заставлял шевелиться, двигаться, вибрировать в пространстве, а ей хотелось ровного, мягкого постоянства.
Тётка снова закрыла глаза и с недовольным кряхтением перевернулась на другой бок, пытаясь избавиться от назойливых лучей, сверлящих через веки розовым. Но они уже сделали своё дело. Понимание того, что встать всё-таки придётся, проникло в сознание. Она не могла вспомнить, где находится, но онемевшие ноги и отмятые бока говорили о том, что место для неё непривычное. Теперь ей стало даже страшно разомкнуть веки. Ей стало стыдно. Она представила, что сейчас увидит себя валяющейся на тротуаре, в грязи, где-то в людном месте, и все прохожие с презрением смотрят на неё, но не услышала звуков, характерных для людных мест. Было тихо. Тогда она отважилась, раскрыла один глаз. В ярком дневном свете она увидела перед собой красивый, хоть и выцветший, узор напольной плитки в глубоких трещинах. Узор, как умелый рыбак, вовремя вытащивший рыбу из воды, выдернул обрывки воспоминаний, которые, впрочем, в то же мгновение Тётка выпустила обратно в воду. Она не хотела их. Ей было достаточно того, что она поняла, где находится.
Женщина не знала сколько пролежала в попытках прийти в себя, как вдруг услышала звук шагов. Она не догадывалась, кому они принадлежат, и именно поэтому даже не попыталась посмотреть, продолжая лежать на полу. Звуки становились более реальными в её сознании. Некто в помещении что-то передвинул. Прошёлся. Поставил что-то на столешницу. Снова вышел из кухни в зал, вернулся обратно и прошёл совсем рядом с лицом Тётки. Она увидела серый, весь изношенный, грязный кроссовок. Цыганке показалось, что кроссовок шаркнул, едва ли не задев её нос. Этот рефлекторный испуг заставил Тётку окончательно разомкнуть глаза и впустить внешний мир во внутренний. Единственная мысль, которая ей пришла в голову, что по дому ходит поселившийся тут бомж. Видимо, он принял её за свою. Эта мысль задела Тётку. Она – не бомжиха! Она хозяйка этого дома! Возмущение и стремление тотчас расставить все точки над «i» заставили цыганку действовать. Сквозь пелену она увидела сгорбленную мужскую фигуру, роющуюся в кухонных шкафчиках. Потом себя, лежащую на полу посреди кухни, накрытую своей же рваной дерматиновой курткой.
Тётка попыталась встать, но тело, откликнувшись на движения, исторгло из самой глубины её лёгких густой, клокочущий кашель. Захлёбываясь им, старая цыганка попыталась подняться на ноги. Пол под ногами поплыл, а в глазах потемнело. Она почувствовала, что сейчас упадёт, но усилием воли заставила себя сделать несколько шагов к ящику около стола и сесть на него. Она обхватила голову руками и издала тяжёлый стон, пытаясь отогнать худобу. Когда в глазах прояснилось, она посмотрела на мужчину и узнала в нём знакомые черты. Несколько мгновений она пыталась вспомнить, кто это был. Борода, сутулость… «Постарел, – подумала Тётка, –
А-а… Бэнг (Бэнг цыг. – чёрт.)же… Живой ещё?» – она узнала в мужчине одного из своих племянников, которого звали Егор по кличке Бэнг. Вообще у неё было много родственников: племянников и племянниц, овдовевших невесток, внуков. Некоторые из них стали вполне успешными, и вовсе не были хладнокровными, чтобы отказываться от общения с ней. Хладнокровностью обладала только Тётка. Возможно, она была обижена на всех за то, что не уделяли ей достаточно внимания, а именно столько, сколько, по её мнению, заслуживает человек, проживший такую судьбу. Возможно, она этим просто оправдывала своё хладнокровие – в любом случае, для Тётки не осталось родственников, даже самых близких, и это был её выбор. Цыганка обернулась к столу, пытаясь найти взглядом бутылку с водкой, но её не было.– Бэнг, рупуч несчастный, где водка? – выдавила она из себя недовольным тоном.
– Я не пил! – заикающимся голосом стал оправдываться Бэнг, при этом он неуклюже подошёл к Тётке и попытался дыхнуть ей в лицо: – Вот! Смотри! Не пил!
– Господи, Боже, какая вонь! Бэнг, иди прочь от меня!
– Не пил я, не пил! – повторял Бэнг себе под нос – Сама выпила, а на меня сваливает!
– Ладно, не пил, так не пил… – Тётка начала вспоминать обрывки вчерашнего дня. Вспомнила то, как вытащила водку из шкафчика, вспомнила Сашу, кинутую в его силуэт бутылку… Автоматически она посмотрела в то место, где бутылку поглотило облако мух. Но ни бутылки, ни её осколков там не было. – Ты здесь давно? Тебя выпустили что ль?
– Месяца три уже. Я как вышел, сразу сюда, тебя нет, думаю, скоро придёшь. Ты что так долго?
– Бэнг, дурак, ты и есть дурак – не зря пять лет в психушке тебя держали! Ты что, не понял, что здесь никто не живёт? Дом – брошенный! – она замолчала, удивляясь тому, как могли выписать такого человека из больницы, но продолжила: – Года три назад сюда пустила беженцев («Беженцы» – этническая подгруппа цыган.)на постой, а им в стену мина ополченская прилетела… Их здесь человек 15 было, восьмерых прибило… Трое детей… – На некоторое мгновение в её голосе появилась скорбь, но тут же исчезла – Они собрали вещи, и мои в том числе, денег не заплатили и ушли – будь они прокляты, эти беженцы! Зачем пустила? Ты по сторонам-то посмотри! Как ты сам-то тут жил один эти три месяца?
– Так я не один…
– Не понила… А с кем?
– Так с Сашкой же, хозяином твоим, да с Шандором, с Витькой, с Ванькой…
Тётка замерла на месте.
– Ты чего? Ты о чём, Бэнг? – настороженно спросила она, не поворачиваясь в его сторону. А потом с ещё большей осторожностью практически выдавила из своего, не только пересохшего, но теперь ещё и пережатого горла: – Ты видел их?
– А как же? Вон же они – и сейчас здесь!
Тётка обернулась и увидела, что Бэнг указывал в зал через арку, туда, где на стене вновь были повешены портреты её умерших мужа и сыновей. Те портреты, которые она когда-то сняла и забросила в кладовку. Кладовку обнесли бывшие постояльцы под чистую. Портреты исчезли тоже, что не просто не расстроило Тётку, наоборот, позволило вздохнуть с облегчением, так как выкинуть у неё не поднималась рука, но и видеть их она не могла. Но вот, они снова висели на стене.
– Ты где их взял, вихор? Кто тебя просил их вешать на стену? – хозяйка дома раздраженно закричала – И тут свои грязные ручонки приложил! Чтоб ты сдох, дурак никчёмный!
– Я не вешал! Больно надо! Пришёл – висели уже! – забубнил себе под нос Бэнг.
– Ничего-то ты не трогал… – махнула рукой Тётка, отворачиваясь в сторону.
Но именно эта фраза, сказанная больше для себя, чем для него, без обвинений и даже без ругательств, свойственных Тётке, вдруг внезапно вывела Бэнга из себя. Глаза его налились кровью, и он заорал во всё горло:
– Я не пил твою водку, старая дура! Тебе что, не понятно? Я не пил! – изо рта его брызнула слюна и по взгляду стало понятно, что он не в себе. Такой может броситься и сделать всё, что угодно. Именно в таком же порыве ярости шесть лет назад Бэнг жестоко убил свою мать Земфиру за то, что та якобы не оставила ему выпить, после чего был признан невменяемым и провёл шесть лет в психиатрической лечебнице. Но во взгляде Тётки не появилось ни капли страха. Она поднялась с ящика, засучивая рукава, и тоном, полным сдержанного гнева, произнесла: