Д'Артаньян — гвардеец кардинала. Провинциал, о котором заговорил Париж (книга первая)

Вслед за тем она отправилась к себе и облачилась в самое строгое траурное платье, какое только отыскалось в гардеробной. Женщина в таком наряде за пол-лье опознавалась как безутешная вдова.

Последовательно претворяя в жизнь план кампании, мадам де Кавуа вскоре появилась в только что отстроенном дворце кардинала, известном в ту пору как Пале-Кардиналь (Пале-Роялем это здание стало именоваться лишь после того, как кардинал на смертном одре завещал его королю). Повела она себя чрезвычайно хитро: ничего не говоря, попросту встала в угол кардинальской приемной с видом крайнего отчаяния, что красноречивее любых слов. Естественно, офицеры и приближенные кардинала, все наперечет прекрасно ее знавшие, к тому же уже прослышавшие от Бувара о визите к умирающему капитану, решили, что дело все же завершилось печальным финалом — и осыпали даму соболезнованиями. Госпожа де Кавуа опять-таки не отвечала ни словечком и ничего не подтверждала прямо, она лишь скорбно кивала и лила слезы.

Трагическая новость очень быстро достигла кабинета Ришелье — кардиналу-министру моментально шепнули, что опасно захворавший де Кавуа мертв, а его вдова ожидает в приемной. Ришелье, подвергший капитана опале, тут же заподозрил, что именно это стало причиной кончины верного сподвижника — и, ощутив нечто похожее на угрызения совести, распорядился немедленно провести к нему безутешную вдову.

Это был просторный кабинет, сообразно вкусам кардинала (никогда не забывавшего, что он представляет церковь воинствующую) украшенный разного рода оружием на стенах. Всю середину комнаты занимал квадратный стол с книгами и бумагами, поверх которых лежала развернутая огромная карта Ла-Рошели и ее окрестностей, — ибо кардинал всерьез собирался покончить с тем неприглядным положением, когда французский король не мог распоряжаться доброй дюжиной городов на территории своего же королевства, занятых гугенотами при поддержке Англии и Испании.

Арман Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, был человеком среднего роста, высоколобым, гордого и даже надменного вида, с пронзительным взглядом и уверенной осанкой привыкшего повелевать сановника. В ту пору ему было тридцать семь лет, но в волосах и бородке клинышком уже пробивалась первая седина.

Собрав всю мягкость — что было для Ришелье весьма сложной задачей, — он обнял вдову и сказал:

— Мирей, я расстроен вашей потерей… Покойный был неправ, приняв происшедшее так близко к сердцу.

— Но вы же лишили его своего расположения окончательно и бесповоротно! — сквозь всхлипывания сказала г-жа де Кавуа.

— О господи, мадам… Так долго находясь возле меня, покойный должен был узнать мой характер. Каким бы грозным ни бывал мой гнев против истинных слуг, он никогда не бывал долговременным. Особенно теперь, когда смерть нас примирила…

Госпожа де Кавуа моментально спросила:

— Значит, вы больше на него не сердитесь?

— Ну конечно же, нет, — утешающе ответил Ришелье.

— Значит, Луи может теперь как ни в чем не бывало вернуться к исполнению своих обязанностей в Пале-Кардинале?

«Бедняжка, — подумал кардинал сочувственно, — ее ум помутился от горя…» А вслух мягко промолвил:

— Боюсь, Мирей, теперь это было бы затруднительно…

— Отчего же? — живо воскликнула г-жа де Кавуа.

— Моя дорогая, я безмерно вам сочувствую, но вынужден напомнить, что покойник не может нести какую бы то ни было службу…

— Боже мой, ваше высокопреосвященство! — сказала г-жа де Кавуа в изумлении и испуге. — Кого вы называете покойником?

— Но ведь вы овдовели…

— Я?! — воскликнула г-жа де Кавуа в еще большем изумлении и еще более сильном испуге, так что кардинал поневоле оторопел. — А почему вы так решили, монсеньёр?

— Мне доложили… — сказал всерьез опешивший кардинал.

— Выдумки, монсеньёр! Безответственные сплетни!

— Но Бувар…

— Этот болван не способен отличить мертвого от живого, а больного от здорового!

— Но ваше платье…

Госпожа де Кавуа сказала смиренно:

— Ваше высокопреосвященство, я надела эти одежды в знак траура — но исключительно траура по потере моим Луи и мною самой ваших милостей и доброго расположения! Именно так, ни о чем другом и речь не шла. Припомните, разве я хоть словечком упомянула о том, что мой супруг мертв?

— Никоим образом, — вынужден был признать Ришелье.

— И в приемной я тоже не сказала ни словечка о его мнимой смерти, можете справиться! Как я посмела бы хоронить живого человека, в особенности моего любимого Луи? Я просто-напросто пришла к вам в трауре, а остальное выдумали ваши приближенные — и, как я вижу, поторопились ввести вас в заблуждение…

— Позвольте! Значит, ваш муж и не болен вовсе?

— О, конечно же, он болен! — живо возразила г-жа де Кавуа, уже видя по лицу кардинала, что одержала победу. — Он прямо-таки умирал от горя, лишившись вашего расположения… но теперь, когда я только что услышала от вас, что вы нисколечко на него не сердитесь, я не сомневаюсь, что он моментально выздоровеет, когда я ему передам ваши благосклонные слова… Думаю, вы увидите его даже сегодня, уверена в этом!

Кардинал долго изучал ее пытливым взглядом, лишенным обычной суровости, у него был вид человека, застигнутого врасплох. В конце концов он расхохотался так, что удивленно вскинули головы многочисленные кошки, любимицы Ришелье, коими был полон кабинет, — и смеялся долго, что, несомненно, было добрым знаком.

— Мирей, Мирей! — еле выговорил Ришелье сквозь выступившие на глазах слезы. — Ну и шуточку же вы со мной сыграли! В хорошенькое положение я из-за вас попал!

— Я? С вами? Я бы никогда не посмела, монсеньёр! — со смиренным видом запротестовала г-жа де Кавуа. — Неужели вы полагаете, что утрата ваших милостей не заставит человека облачиться в траур? Могу вас заверить, что обстоит как раз наоборот! И потом, вы-то уж никак не попали в смешное положение — о том, что произошло здесь, знаем только мы двое, а в моей деликатности вы можете быть уверены. Скорее уж это ваши приближенные выставили себя глупцами, поверив бестолочи Бувару и не удосужившись меня расспросить подробнее.

— Разрази меня гром, вы правы, Мирей… — задумчиво произнес Ришелье. — Дело сделано, и отступать некуда…

По его тону г-жа де Кавуа поняла, что окончательно выиграла дело, — кардинал, как всякий умный человек, уже вспомнил старую истину: чтобы вас не подняли на смех, следует первым рассмеяться над собой… и, конечно, над другими, попавшими в ту же ловушку. Старая детская загадка гласит, что темнее всего под пламенем свечи. Так и кардинал, игравший европейскими монархами, словно шахматными фигурками, при известии о том, что он оказался одурачен слабой женщиной, был достаточно мудр, чтобы не гневаться. Скорее уж следовало отнестись к происшедшему с философским смирением — благо представился случай первому принести в Лувр известие о постигшем Бувара несомненном позоре…

— Мирей, Мирей… — промолвил кардинал, уже нисколечко не сердясь. — Лучшей комедиантки, чем вы, я покуда не знал. Честное слово, меня так и подмывает попросить короля учредить по примеру должности суперинтенданта зданий пост суперинтенданта комедии — и отдать эту должность вам, хотя у нас и не принято допускать женщин к государственным постам…

— А что, ваше преосвященство? — вслух предположила г-жа де Кавуа. — Думается, я бы справилась.

— Быть может, вы справились бы и с должностью министра? — все еще смеясь, предположил Ришелье.

— Так далеко мои амбиции не простираются, — с достоинством произнесла г-жа де Кавуа. — Однако, говоря по совести, монсеньёр, я рискну предположить, что когда-нибудь все же на министерском посту окажутся женщины…

— Мы с вами до этого не доживем, Мирей, и слава богу…

— Бесспорно, не доживем, монсеньёр. И все же, когда-нибудь…

— Ах, Мирей, вы меня уморите! — вновь расхохотался кардинал. — Женщина на посту министра… Скажите еще, что у наших отдаленных потомков женщины будут не только министрами, но, вот нелепость, финансистами, судьями, а то и офицерами!