Да будем мы прощены

Все равно не знаю, как отвечать.

– Ты говорил, что мы должны быть друг с другом честны.

Я киваю.

– Это верно, что нам надо быть честными. Просто мне очень неудобно говорить о своих отношениях с твоей матерью.

– Я не прошу тебя о них говорить. Просто спросила: ты это с ней делал или нет?

Она скрещивает руки на груди.

– Да, – отвечаю я, покрываясь проливным потом.

– Ты любил маму?

Я киваю.

– Я почему спрашиваю: когда ты ребенок, очень трудно что-нибудь знать наверняка. Может, я даже и не понимаю, о чем говорю, – такое странное чувство… – Она не договаривает. – А не сходить ли тебе к доктору, пока ты дома? Может, имеет смысл записаться к педиатру?

– Доктору Фауст тут делать нечего.

– Понимаешь, чувства к другим девочкам – это нормально.

– Это было так грубо, – говорит она, заставая меня врасплох.

Я с беспокойством жду дальнейшего. Представляю себе, как мисс Рини заставляет Эш себя лизать. Вспоминаю, как мне самому оказалось жутко сунуть туда голову, и могу только воображать, каково это для ребенка, который любит только макароны без ничего.

– Она просто лежала и играла моими волосами, а потом поцеловала меня и попросила на нее лечь.

– И ты легла?

– Да, – отвечает Эшли, будто это очевидно и даже говорить тут нечего.

– Ты ее целовала куда-нибудь, кроме губ?

– Да, – отвечает она снова тем же тоном, будто я невероятно туп.

– Куда?

– По руке до локтя. Мы играли в игру, только вместо щекотки я ее целовала.

Я трясу головой. Понятия не имею, о чем она говорит.

Эшли берет меня за руку, и я в ужасе, что сейчас она будет ее целовать, и вот именно так одна душевная травма порождает другую, порождает и порождает, и соблазненная становится соблазнительницей. Отдергиваю руку.

Слишком резко реагирую.

– Руку, – твердо говорит Эшли.

Я выкладываю руку на стол.

– Закрой глаза.

– Только не целуй меня, – говорю я.

– Не собираюсь. С чего бы вдруг я стала тебя целовать? Жуть какая.

Слава богу.

Она щекочет мне руку кончиками пальцев.

– Скажи, когда доберусь до локтя, – говорит она.

Пальцы танцуют по руке вверх-вниз, дразнят, тоненькие волоски встают дыбом, рука покрывается гусиной кожей, и очень быстро я уже не понимаю, где у меня локтевой сгиб, так что через пару минут я возглашаю «Локоть!» – просто чтобы положить этому конец.

– Это называется «паук», – говорит она. – Ты никогда ни с кем в эту игру не играл?

– Нет.

Звонит телефон, разрывая воздух и пугая меня до смерти. Автоответчик берет трубку, на том конце ждут и кладут трубку после сигнала. Я уверен, что это она. Женщина из «Эй-энд-пи».

Эшли смотрит на меня с подозрением:

– Кто?

Я молча пожимаю плечами.

– Мне кажется, у тебя есть подруга. Женщина, которой ты эсэмэски пишешь, пытается до тебя дозвониться.

– Почему ты думаешь, что это одна и та же?

Она молчит, потом выдает суждение:

– Ничего плохого нет, что у тебя подруга. Незачем ее прятать.

– Спасибо, – говорю я.

Мы играем в «Монополию». Телефон звонит, звонит, сообщений никто не оставляет.

– Просто чтобы ты знала: та, кому я писал, – подруга. А вот эта, которая дозванивается, – пока не знаю.

В воскресенье во второй половине дня я отвожу Эшли обратно в школу. Мы берем с собой Тесси погулять – Эшли хочет взять еще и котенка, но я ей объясняю, что его маме будет тяжело. Даю ей новые часы, которые нашел в «подарочной» секции шкафа Джорджа и Джейн. Мы разговариваем насчет того, чтобы меньше смотреть телевизор и больше читать, я предлагаю книги, которые могут заменить привычку к телевизору, – Чарлз Диккенс, Джейн Остен, Джордж Эллиот, все Бронте.

– Все мужчины, – замечает Эшли.

Я мотаю головой – нет.

– Джордж Эллиот – женщина, и Остен, и сестры Бронте. – Я ей обещаю прислать некоторые. – Думаю, тебе понравится. Это классика, и очень похоже на мыльные оперы – на самом деле именно оттуда берут идеи писатели мыльных опер.

– Не напирай, – говорит она.

– Посмотри на Шекспира, на «Ромео и Джульетту», все там есть… – говорю я.

Она забирает сумку и выходит, оставляя туманный поцелуй на закрытом окне. Я даю гудок и машу рукой.

Через два дня пропавшую девушку находят в мусорном баке.

Мертвую.

Меня рвет.

Газеты объявляют о «трагической развязке».

Понимаю, я ни при чем, но чувствую себя виноватым. Тут, наверное, сказывается вина перед Джейн, перед Клер, вина за мои интернетные эскапады и вина перед женщиной из «Эй-энд-пи», – то ли она и есть убитая девушка, то ли нет. Пусть это нелогично, но я по-настоящему глубоко чувствую себя преступником, вопреки попыткам изо всех сил себя реабилитировать. И когда ко мне придут копы – это только вопрос времени.

Идут часы.

Дни.

Если бы у меня не было иных обязанностей, я бы подумал о самоубийстве. Конечно, реакция преувеличенная, но меня захлестывают чувства вины, стыда и ответственности. И не только по поводу убитой девушки. Я понимаю, что приношу вред всем – как будто эта девушка, и Нейт, и Эшли – были не на самом деле, как будто ничего не существовало на самом деле, лишь какие-то подводные течения. Они все стали реальными, только когда я их узнал. До того меня ничто не трогало. Глубина теперешнего восприятия всего на свете ужасает, когда не парализует.

И меня снова рвет.

В тот вечер перед самыми сумерками раздается дверной звонок. Она нетерпеливо стоит на ступенях.

– Я думал, тебя убили, – говорю я.

– Войти можно?

Я одновременно злюсь и радуюсь. Но терпеть незнание и неизвестность больше не намерен.

– Кто ты?

Она молчит.

– У тебя документы убитой девушки.

– Я их нашла.

– Где?

– В мусорном баке.

– Ты должна сообщить в полицию.

– Не могу.

– Я не стану продолжать этот разговор, пока ты не назовешь свое настоящее имя и адрес.

Я даю ей листок и ручку. Она пишет и отдает мне листок, где значится: «Аманда Джонсон».

– Иду тебя гуглить, – говорю я, удаляясь. Входную дверь оставляю открытой.

– Можешь добавить имя моего отца – Сайрус, или Сай.

– Так и сделаю! – кричу я из глубины дома.

Как сообщает Интернет, отец ее, Сайрус, ныне под восемьдесят, был главной шишкой в одной страховой компании и вынужден был уйти после разразившегося скандала.

– Он деньги украл! – кричит она с порога.