Да, та самая миледи

Фельтон промолчал, не стал обрывать подчиненного.

– Если я позову, – сказал он, словно не расслышав последних слов, – войди. Точно так же, если кто-нибудь придет, позови меня.

– Слушаюсь, господин лейтенант. Фельтон вошел.

– Это Вы? – «удивилась» я, поднимаясь ему навстречу.

– Я Вам обещал прийти и пришел.

– Вы мне обещали еще и другое, – напомнила я.

– Что же? – удивился Фельтон, вспомнил и перепугался: – Боже мой!

– Вы обещали принести мне нож и оставить его мне после нашего разговора, – уточнила я.

– Не говорите об этом, сударыня! Нет такого положения, как бы ужасно оно ни было, которое давало бы право Божьему созданию лишать себя жизни.

Золотые слова, я тоже так думаю.

– Я передумал, – продолжал Фельтон, – ибо пришел к заключению, что ни в ком случае не должен принимать на свою душу такой грех.

Ну вот, так хорошо начал и так плохо окончил.

– Ах, Вы передумали! – презрительно бросила я и снова села в кресло. – И я тоже раздумала.

– Что? – встревожился Фельтон.

– Что я ничего не должна сказать человеку, который не держит слова.

– О боже мой!

– Вы можете удалиться, я ничего не скажу. Фельтон поколебался, но затем сказал:

– Вот нож! – и вынул из кармана клинок.

Боже, как хочется мне его иметь. В определенных случаях человек с лезвием в руках и человек без оного – большая разница.

Хотя еще неизвестно, что он принес. Может быть, столовую безделушку, которой дорогой брат отбивает горлышки у бутылок.

– Дайте мне его посмотреть, – попросила я.

– Зачем? – тут же спросил Фельтон.

– Клянусь честью, я его отдам сейчас же! – пообещала я. – Вы положите его на этот стол и станете между ним и мною.

Фельтон подал мне нож.

Я осмотрела его, попробовала пальцем кончик ножа, проверила лезвие. Нож небольшой, острие – «лисья мордочка». В моей руке лежит удобно, обратный хват, который я так люблю, получится довольно крепким. Неплохая сталь, а заточен плохо, хорошо хоть заточка полуторасторонняя. Нужно точить заново, если он мне его оставит, придется этим заняться. А вот метать его не стоит, полетит как столовая ложка, жаль…

Одно мне только непонятно: как при своей любви к оружию в ответственные моменты я всегда оказываюсь без оного. Впрочем, что тут понимать, я же ехала к Бекингэму на переговоры, и обнаружь он на мне хотя бы заостренную шпильку, при его-то «храбрости»…

– Хорошо, – сказала я, не без сожаления возвращая нож, – этот из отменной твердой стали… Вы верный друг, Фельтон.

Фельтон принял нож, повертел его в руках и положил на стол. Потом и правда загородил собой нож от меня. Ну что же, условие соблюдено.

– Теперь выслушайте меня.

Я задумалась, потом торжественно и меланхолично начала:

– Фельтон, представьте себе, что Ваша сестра, дочь Вашего отца, сказала Вам: когда я была еще молода и, к несчастью, слишком красива, меня завлекли в западню, но я устояла… Против меня умножили козни и насилия – я устояла. Стали глумиться над верой, которую я исповедую, над Богом, которому я поклоняюсь, – потому что я призывала на помощь Бога и мою веру, – но и тут я устояла. Тогда стали осыпать меня оскорблениями и, так как не могли погубить мою душу, захотели навсегда осквернить мое тело. Наконец…

Ну что же, начало неплохое. Обратит Фельтон внимание, что я веду повествование от имени дочери его отца, или, как обычно, примет все за чистую монету?

Вот в чем я никудышная католичка, каюсь, это в исповеди. Даже священнику я не всегда поверяю свои грехи – зачем? Бог и так всеведущ, человеку же знать необязательно. В конечном итоге я хочу отвечать лишь перед тем, кто имеет право спрашивать ответа, поэтому предпочитаю ждать Страшного суда.

– Наконец, – повторил заинтересованно Фельтон, – что же вам сделали наконец?

– Наконец, – горько улыбнулась я, – однажды вечером решили сломить мое упорство, победить которое все не удавалось…

Фельтон слушал с раскрытым ртом.

– Итак, однажды вечером мне в воду примешали сильное усыпляющее средство. Едва окончила я свой ужин, как почувствовала, что мало-помалу впадаю в какое-то странное оцепенение. Хотя я ничего не подозревала, смутный страх овладел мною, и я старалась побороть сон. Я встала, хотела кинуться к окну, позвать на помощь, но ноги отказались мне повиноваться. Мне показалось, что потолок опускается на мою голову и давит меня своей тяжестью. Я протянула руки, пыталась заговорить, но произносила что-то нечленораздельное. Бесчувственность овладевала мною, я ухватилась за кресло, чувствуя, что сейчас упаду, но вскоре эта опора стала недостаточной для моих обессилевших рук – я упала на одно колено, потом на оба. Хотела молиться – язык онемел. Господь, без сомнения, не видел и не слышал меня, и я упала на пол во власти сна, похожего на смерть.

Обо всем, что произошло во время этого сна, и о том, сколько времени он продолжался, я не сохранила никакого воспоминания. Помню только, что я проснулась лежа в постели в какой-то круглой комнате, роскошно убранной, в которую свет проникал через отверстие в потолке. К тому же в ней, казалось, не было ни одной двери. Можно было подумать, что этЪ великолепная темница.

(Чистая правда, это одно из милых гнездышек Бекингэма, куда он привозил новых придворных дам, красавец романтик…)

Я долго не в состоянии была понять, где я нахожусь, не могла отдать себе отчет в тех подробностях, о которых я теперь рассказываю: мой ум, казалось, делал бесплодные усилия стряхнуть с себя тяжелый мрак этого сна, который я не могла превозмочь. У меня было смутное ощущение езды в карете и какого-то страшного сна, во время которого силы мои покинули меня, но это представлялось мне так сбивчиво, так неясно, как будто все эти события происходили не со мной, но в силу странного раздвоения личности были все же как-то вплетены в мою жизнь.

Некоторое время состояние, в котором я находилась, казалось мне настолько странным, что я вообразила, будто вижу все это во сне…. Я встала шатаясь. Моя одежда лежала на стуле возле меня, но я не помнила, как разделась, как легла. Тогда мало-помалу действительность начала представляться мне со всеми ее ужасами, и я поняла, что нахожусь не у себя дома. Насколько я могла судить по лучам солнца, проникавшим в комнату, уже близился закат, а уснула я накануне вечером – значит, мой сон продолжался около суток! Что произошло во время этого долгого сна?

Я оделась так скоро, как только позволили мне мои силы. Все мои вялые движения, оцепенелость и слабость указывали на то, что действие наркотического средства все еще не прошло окончательно. Впрочем, эта комната, видимо, предназначалась для приема женщины, и самая прихотливая кокетка не могла бы пожелать лучшей, ей стоило бы только бросить взгляд вокруг себя, убедилась бы, что все ее желания предупреждены.

Без сомнения, я была не первой пленницей, очутившейся взаперти в этой роскошной темнице, но Вы понимаете, Фельтон, что это великолепие только увеличивало мой страх. Да, это была настоящая темница, ибо я тщетно пыталась выйти из нее. Я ощупала все стены, стараясь найти дверь, но при постукивании все они издавали глухой звук.