Далекие ветры
Шрифт:
Старик стал надевать большую варежку, обшитую залощенным брезентом.
Я не возвратилась в дежурку. Не могла там ни о чем говорить и девчат ждать не стала. Я вышла на дорогу домой.
«Как же это? Как можно людям так жить? Знать об этом и жить? Кто это может потешаться? Столько лет! Ненормальная же она!»
VIII
Я обиваю о колено шапку — сено сыплется на пол. Сбрасываю телогрейку и вхожу в другую комнату. У меня горит лицо, нахлестанное ветром. Вечернее солнце уже не попадает в окна.
Я стою
«Как же это вышло?»
Приседаю перед этюдником. «Кисти не вымыл». Забираю их в руку. Мне же срочно нужно быть в городе — взять краски в союзе, купить холста. «Что же теперь?..» — я останавливаюсь в нерешительности.
«Не надо бы нам. Ведь это пройдет… Я же все понимаю… Как она сейчас? Давай отдохни, — говорю я себе. — В ночь на смену. Тебе теперь хватит времени у своего котла подумать целую ночь о радости твоей или беде. Может, выяснишь».
Не раздеваясь, я ложусь на кровать.
«Как это вышло?»
В обед я пошел на ферму запрячь лошадь, чтобы привезти домой сено. Уже становилось тепло — как бы не ослаб лед. Сено за рекой. Положил на сани вилы, лопату — откапывать оденок. Взял тулуп. Он мог не понадобиться — пригревало солнце, но если сидеть на возу и в поле начнется ветер, то поднимешь высокий его воротник, ляжешь в ложбинку воза и слушаешь, как бьется, шуршит по овчине метель. Радуясь, что помню все деревенские атрибуты приготовления, ощутив беспокойное нетерпение вожжей в руке, я прыгнул на сани, нашел ногами устойчивые точки на вязах, и лошадь торопливой рысью взяла с места, сани легко раскатились на повороте, ударяясь о бровку дороги. Чувствуя требовательную радость бега застоявшегося коня, я отпустил вожжи.
Сейчас сверну мимо деревни в луга, спущусь с горы, и поведет дорога мимо кустов черемушника, к дальним болотам, к тоненькому осиннику. Будут медленно надвигаться заросли тальника, высохшие плетни старых заездков. Я вспомню знакомые места…
Конь недоуменно осел назад, затормозил, останавливаясь. Сани накатились, застучали головками о его ноги.
Кто-то метнулся из-под головы коня в сторону и увяз в снегу.
— Катя? Вы что, задумались?
— Так…
— Садитесь, подвезу до первых домов.
Катя неловко примостилась на санях, сложив согнутые коленки на бастрик и натягивая на них полы шубы.
У нее были какие-то детские скорбные губы и размытые синячки под глазами.
— Ну и экипировка у вас… Добротная…
— Все предусмотрено, — говорю я, — веревка сзади, вилы закреплены. Даже Тур Хейердал был менее тщателен.
— Куда же вы?
— За сеном. Вот воз утаптывать некому…
— Возьмите меня.
— Это за рекой.
— Ну и что?
— Через луга. Километров пятнадцать.
— Ну и что?
— Вернемся только ночью.
— Возьмите меня…
— Сейчас мне сворачивать… А морозы начинаются к вечеру.
— Пусть я поеду. Ладно?
За деревней конь пошел широкой рысью. Копыта кидали снег в головки саней — твердые крупинки летели в лицо. Катя жмурилась от снега. Летящая снежная дробь забивала глаза, таяла и делала лицо влажным.
Катя запрокидывала голову, старалась поймать мой взгляд, отворачивалась, а в глазах ее плыли сизые купы кустов.
Я придерживаю
коня, он переходит на отяжелевший шаг. Дрожат у него под мокрой кожей жилки. Я сажусь на солому.— Вон тулуп, зря же лежит. Еще далеко ехать…
— Ах, ах… Обо мне заботятся, — дурашливо выговаривает Катя, прямо глядит на меня и замолкает.
Мне не нравится этот взгляд. Я вспоминаю, как недавно утром ехала на санях Павля в нахлобученной шали. Ехала работать. Она не старалась понравиться — мужчины рядом на санях были для нее привычны и естественны. А это… Просто блажь… Каприз… Красивая женщина может себе позволить… Маленькую шалость мужчина, конечно, простит ей. Самоуверенность всегда возмущала меня, злила. Особенно самоуверенность женщин, которые знают, что они красивы.
— Вы так управляете лошадью, — говорит Катя. — Вы здесь и родились?
Она не ждет ответа, спрашивает, будто утверждает.
— У нас в университете некоторые парни скрывали, что они из деревни. Все были с претензией…
Губы ее, кажется, замерзли, хотя солнце было мягкое, только от снега чуть исходила прохлада.
— Я не увидела тогда вашего портрета… Он получился? Мы с Юркой приходили к вам, да неудачно, не застали. Вы где-то учились?
Я тронул коня вожжой, он испугался, будто его разбудили.
— Закончил Суриковский. Три года назад. А что?
Она растерянно помолчала.
— А эта кочегарка?.. Что же? Что-то вроде самоистязания? Или… «Поэтессы бегут в лотошницы?..»
Она наклонилась, прижалась губами к воротнику и стала медленно в него дышать, чтобы согреть лицо.
— Значит, таким способом, — сказала Катя в воротник, — вы зарабатываете себе на жизнь? Или?.. Вы помните, что говорил старик в кочегарке? Тот плотник… Вы что же, с ним согласны? Он прав? Тогда скажите мне, что же произошло? Я знала… Нет… Я хочу спросить, объясните мне…
Сейчас весь мир аплодирует нашему искусству и недоумевает, почему произошел такой небывалый всплеск народного духа.
И ведь не старики, а именно молодежь требует, поднимает цену национального искусства. Едут в творческих бригадах в самые дальние углы России, чтобы отыскать его неумершие ростки. За ним охотятся, с благоговейной тщательностью спасают то, что сохранилось еще… Как золотоискатели, отмывают золотые крупицы и радуются встрече с ним, как самородкам. Это же стало знамением времени. И… все меньше находок, будто иссякла жила творчества, будто исхудали души.
Старик говорил: «Мы сами свои праздники выдумывали. Как соберемся весной!..» Парадокс. Безграмотные крестьяне проявлялись полнее, а современники, приобщенные к высшим достижениям искусства, — пассивны. Что же сейчас соберет их вместе, попросит отдачи? Перед чем бы людям захотелось сейчас вдруг открыться? К чему может родиться паломничество?
Раньше ходили в церковь. Старухи завязывали в уголке платка свои сбережения, несли, жертвовали свое последнее. Неясному духу — богу. Церкви и соборы расписывали лучшие художники всех времен. Так почему же сейчас так скопидомски бедны клубы, эти храмы людского единения? Эти дома? Большие дома? Общие дома? Почему поклоняются только одному богу: соберутся после работы, похлопают друг друга по плечу: «На полбанки сообразим?»