Далекие ветры

— Разговора и так хватает, больше чем надо. Это не те заботы. Старик живет не хуже нас. И дочь его зарабатывает не меньше доярок. Знаете что? — он стушевался и торопливо сложил тетради в портфель. — Я учу одновременно два класса, третий и четвертый. В четвертом двенадцать человек — так называемый недобор, а в третьем — двадцать. Мы их вынужденно совмещаем. На полставки никто не идет. Не скрою, материально это выгодно. Но… Вы не согласитесь на старший? А мне одного класса и заведования хватит. Не согласитесь? Я сегодня же приказ отдам, и районо утвердит. А? — он деликатно улыбался.

Я согласилась.

15 февраля.

Пачка свернутых газет воткнута в плетень — почтальонша только что отъехала от Королевых. Падал снег. Чтобы не отсырели, я вынула газеты и вошла в избу. Тетя Шура в другой комнате раскладывала на полу белье. Красный сундук открыт, и крышка откинута на косяк окна.

— Разложилась я.

— Много газет вы выписываете.

— Дед все. Вон сколько их на божницу сложил! А мне даже махотки закрывать не дает. Не допрошусь. Когда разрешит из-под низу брать. А я хоть где беру — он все равно не замечает. Говорю: «Дед, что ты деньги-то переводишь. Выписал столько». А он: «Другие больше пропивают».

Я положила газеты на стол, разделась.

— Перебрать надумала. Залежалось все — сколько лет не заглядывала.

Из сундука пахло ягодными конфетами. Тетя Шура доставала рушники, разглаживала их на коленях.

— Давнишние. Развешивать не развешиваем, и руки вытирать жалко. Это солдатики, — говорит тетя Шура, трогая ровный рядок угловатых человечков с острыми штыками.

Лицо ее мягчеет. Разглаживаются широкие рябинки на лице. И я почему-то отчетливо представляю, какие у нее были глаза, когда она была девчонкой. Показывая вышивку, тетя Шура как бы предчувствует, что не приму я старую красоту их, и с доброй насмешливостью осуждает ее со стороны.

— Это я в девках была — вышивала. К ним кисти не идут. Тоненькую дорожку прореживали. А этот праздничный — с кистями. Весенний. Не нужно стало… Холст-то сейчас свободно в любом магазине. А трудов за ним было… Лен выстелешь, мнешь. Напрясть надо. Потом ткешь. В избу стан поставишь — на два месяца. Повернуться негде. Холст в щелоке мочишь. Потом на солнце отбеливаешь.

— Это что-то у вас красивое? Черное.

— А накидка на стол. На белую скатерть.

Тетя Шура разворачивает вязаную сетку и накладывает угол на рушники. Сетка, как невод, с широкими ячейками. Ячейки затканы шерстяными нитками выборочно, как модерновый пластмассовый пол в современных зданиях. Если цвет пластика линяло-глух, то эта рельефная шерсть звонкой раскраски, как бархатистая расцветка бабочки.

Уютно в избе тети Шуры, и она сосредоточенно мягка у своих нарядов. Вдоль стен цветы в кадках. Фикус со свеженькими листиками, трубочкой развернувшимися у потолка, зеленый дым путаной «кудели» на деревянном диване против окон. Диван зовут здесь «конопель». Он весь заставлен горшками и старыми ведрами, в них длинные языки зеленых перьев, из центра которых поднялся высокий столбик с тремя рубиновыми колоколами в стороны.

— А это мы поневы так ткали.

— Шерстяные?

По черному тканью — широкая клетка нежной голубой ниточки.

— Это же самое модное сейчас в городе. Знаете, девчонки щеголяют. Юбку сошьют колоколом.

— Это я себе на смерть приготовила.

— Как на смерть?

До меня доходит жутковатый смысл ее слов. С оторопью я смотрю на сложенную отдельно стопку одежды — поневу, рубашку длинную, узкое покрывало.

— Чтобы в этом положили, — спокойно, как о давно решенном, без мистических ассоциаций сообщает тетя Шура.

«Как можно это готовить? «Себе»! — меня пугает сознательная готовность. — Делать и не кричать в отчаянии. Самой».

— А кто для меня что потом искать будет? Это я уже примерила.

— Как вы можете, тетя Шура?

— И… и… Тебе это страшно. Ты еще вон какая…

Она улыбается, отводит разговор в сторону.

— А это сыновья деду прислали. Костюм. И брюки вот. А дед никак не хочет надевать, не любит. Говорит: «Наденешь — и ни на пенек не сядешь, ни на ограду. Испачкать сразу не хочется».

Любит старые — в заплатах все. «Вот это по мне. В них я как субчик. Что хочу делаю. Свободный». Правда, на праздник когда просит.

Тетя Шура берет с пола мятый мешочек, кладет на колени.

— Что я еще тебе покажу? Это сыновы.

Достает завернутые в тряпицу погоны и ордена. Они гремят, как гвозди в мешочке. Крупинки сахара на них от конфет.

— Не взяли с собой. Пусть, говорят, дома остаются. Сколько уже в городе живут, а деревню все своим домом считают. И что так людей по свету носить стало? Учатся, учатся… Выучатся, и больше их для матери нету. Теперь легко семьи зорятся. Вот и ты приехала. Интересно тебе сидеть около чужой старухи, молоденькой такой?

Вдруг она оживилась.

— А ты газету-то читала? Вчера старик принес. Говорит, ты написала. Про нашу деревню.

— Где?

— Поищи там. Он ее за столом в руках трес.

Я залезла на скамейку, сняла с полки верхний слой газет. В последнем номере на весь подвал статья Е. Холшевниковой.

Я поймала глазами первые строчки столбца.

IX

Пыльный термометр на котле тускл. В нем незаметны даже деления. Верх кочегарки пылен, и на темные углы потолка не хочется смотреть.

Я люблю ночи наедине с собой. С замшевой мягкостью светится пыльная лампочка. Мне хочется, чтобы все уходили быстрее из кочегарки, чтобы можно было думать о работе, что осталась на мольберте. Я ее должен выходить по земляному полу из угла в угол, насладиться ею до усталости. А если оставлял дома замученный кусок, то не мог спокойно оставаться здесь. Я швырял уголь в печь и злился, что он долго не разгорается. Хотелось немедленно бежать, уничтожать мастихином, избавиться от того, что там у меня есть. Ни секунды не хотелось сознавать, что оно есть. Так есть.

Ровно по всем колосникам горит уголь. Я не закрываю дверцу. Жар падает на руки, стягивает кожу. Я сижу и думаю… Днем кочегарка вроде беспрерывной импровизированной летучки.

Утром Дмитрий Алексеич отпустит горячую воду шоферам и сидит на перевернутом ящике. Тарахтят остывшие моторы, вбегают в кочегарку трактористы.

— Дед, давай своего!

Утром трактористам всегда некогда. Они затягиваются самокруткой и всякий раз удивляются:

— Самосад покурю — весь день помню. А на папиросы только злюсь. До конца не пробирают…