Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

— Я пригляжу, сэр.

— Значит, все в порядке, Кроу? Молодец. Будьте внимательны. Мне надо поговорить с вами, мистер Мур.

Я пошел за ним по окопу к его блиндажу. У него был стол и стул, а его солома выглядела чуть более сухой, чем наша. Он снял перчатки и аккуратно положил их на стол рядом с кипой бумаг. Как почти все офицеры, сабли он не носил, а всегда ходил со стеком, который тут же пускал в ход, если возникали какие-нибудь неприятности с рядовыми. Теперь он бросил его вместе с фуражкой на солому и начал расстегивать шинель. Пальцы у него не гнулись, не то от холода, не то от артрита, и пуговицы их не слушались. Шинели он так и не снял, но когда сел, то плотно запахнул ее на ногах для тепла. В заключение он поглядел на меня.

— Да, — сказал он.

Я ждал, надеясь, что он задержит меня недолго. На мои плечи навалилась огромная усталость.

— Да, — повторил он, переплетя перед собой пальцы. — Кто вам этот парень?

— Простите, сэр?

— Как его там? Кроу. Барри докладывал мне, что вы разговариваете с ним.

— Ну-у… да, сэр… иногда.

— Так кто же он вам?

Слова разделялись короткими четкими паузами, и вопрос прозвучал зловеще.

— Мы с ним земляки. Я знаю его с…

— Раз и навсегда: я не потерплю разговоров между солдатами и офицерами. Никаких разговоров. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Ну…

— Так потрудитесь понять. Дисциплина превыше всего! Строжайшая безличная дисциплина. Всегда и во всем. Ничего другого я в моей роте не потерплю.

Он замолчал и посмотрел на меня; его глаза на сером лице превратились в узкие сердитые щелки.

— Вы все — дилетанты. Я сделаю из вас профессионалов. Для меня вы только одно — солдаты. Остальное не имеет значения. Щадить я никого не буду. Вы поняли?

Я кивнул. Мой голос куда-то пропал.

— Я не просил, чтобы мне навязывали ораву проклятых болотных ирландцев. У меня один выход: делать все, что в моих силах. Вы все должны научиться воевать. Вы будете учиться, так?

— Да, сэр.

Он расцепил руки и положил их плоско ладонями на стол. Несколько секунд он рассматривал свои морщинистые пальцы.

— Это относится и к вашему приятелю Беннету. Можете передать ему, что я не потерплю никаких глупостей. Что-то там было с лошадьми. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Ну…

— Я не стал слушать. Он болван. Но больше чтобы этого не было. Больше никаких историй. Если вы дадите мне возможность, я сделаю из вас солдат, настоящих мужчин. Если же вы будете валять дурака, то убедитесь… Я уже сказал, что щадить никого не буду.

Его рука потянулась к бумагам. Он мне не нравился, но я понимал его точку зрения. Я застыл в стойке «смирно», руки строго по швам.

— Идите, — сказал он.

Я отдал честь. Когда я шагнул к двери, он снова заговорил:

— Поверка в шесть тридцать. В десять нас должны сменить, и я не хочу, чтобы сменяющая нас рота десять следующих дней барахталась в нашей грязи. Вы поняли?

— Понял, сэр.

Дней через пять-шесть я лежал на своем матрасе в Вест-Утр. Мне было тепло, и я вдыхал запах жарящейся грудинки. Пушки били где-то далеко и лишь временами. По крыше оглушительно барабанил дождь, но это было даже приятно. А главное — кто-то жарит грудинку, и скоро мы будем ее есть, запивая большими кружками сладкого чая. Уже давно стало непреложным правилом ни в коем случае не заглядывать дальше текущей минуты, дальше, собственно говоря, грудинки.

— Сегодня — лошади, — сказал Беннет.

Он был такой: только что спал, уютно и взрывчато похрапывая, а мгновение спустя сна уже ни в одном глазу и полностью вернулся к делам дня.

— Грудинка! — добавил он блаженно.

Было еще так темно, что я его не видел, но каждое его движение на матрасе доносилось до меня, словно усиленное рупором.

— Пусть тебя черт возьмет вместе с твоими лошадьми!

— А почему?

— Сам прекрасно знаешь, «а почему»!

— Мне надо проехаться верхом. Колени просто чешутся. И меня не запугает этот… этот, ах, этот… Другие же, черт побери, катаются!

— Он категорически запретил…

— Все уже устроено, и Джерри согласен. Следовательно, все твои возражения побоку.

Я встал, зажег лампу и приступил к ежедневному осмотру своих болячек. Врач дал мне для них легкую белую присыпку, которая подсушивала открытые язвы, и за несколько дней на ферме они заметно зажили, но еще далеко не прошли, а чесались так, что доводили меня до исступления.

— Хоть все и устроено, из этого не следует, что я должен ехать с вами. — Он ничего не ответил, и я начал снимать первый бинт. Свободный конец я аккуратно наматывал на два пальца. Местами бинт прилипал к коже, и я сильно дергал, чтобы его отодрать, сдирая заодно подсохшую корочку с язв. На глаза у меня навертывались бессильные детские слезы, потому что я вынужден был сам причинять себе эту пронзительную боль.

— Но я поеду.

— Угу. — Он нисколько не удивился.

— Если ты считаешь, что нас не застукают.

— Безусловно.

Он вылез из блошника совсем одетый, только без сапог и кителя.

— Воды! Э-эй, воды! — крикнул он, сцепил руки и по очереди пощелкал всеми суставами пальцев. Меня затошнило. На лестнице послышались шаги.

— Мне трудно нарушать правила.

Я положил бинт на матрас рядом с собой и нащупал в ранце присыпку.

— Правила! — повторил он презрительно.

Я встряхнул голубую жестянку, и присыпка облачком опустилась на мою ногу. На ней по всей икре и до щиколотки поблескивали кровь и гной.

— Я бы ее отрезал, — сочувственно посоветовал Беннет. — Может, тогда бы тебя отправили домой.

— А, заткнись!

Дверь открылась, и вошел О’Киф с кувшином горячей воды.

— Доброе утро, сэр, и вам, сэр, обоим.

— Доброе утро! Налейте в тазик, пожалуйста. Не слишком расщедрились, а? Оставьте чуточку в кувшине для зубов. У меня сегодня настроение почистить кусалки.

— Как скажете, сэр.

Он осторожно налил воду в тазик, поставил кувшин на стол рядом с тазиком, отдал честь и вышел. Беннет подошел и поглядел на воду без малейшего удовольствия.

— Просто как в школу вернулся. Правда, тут хоть вода горячая. А там обходись холодной при открытых окнах, и улыбочки: это вам очень полезно. Вот чего ты лишился, старина. Школа учит здоровому пренебрежению к властям и, пожалуй, ничему больше. Голову, конечно, набивают книжной премудростью, только чего она стоит? И еще крикет. Вот это — цивилизованная игра.

— У нас в крикет по-настоящему не играют.

— Еще бы! Я же сказал, что это — цивилизованная игра. И запомни: чем больше будешь отличаться в крикете, тем дальше пойдешь.

— Я не хочу идти далеко.

— Ну, об этом ты судить не можешь, пока не пойдешь.

Он намылил лицо и полоску шеи над воротником, а потом начал тыкать и растирать их сильными худыми пальцами.

— Я буду чист! Я буду! Буду! — Это звучало, как заклинание. Он нагнулся и уставился на свое клоунское лицо в мутном зеркальце, которое О’Киф повесил для нас на степу. Глаза у него были красные. И у меня глаза были красные. И у всех на мили и мили вокруг глаза были красные. Я раздумывал, использовать ли еще раз старый бинт, смотреть на который было довольно противно, или израсходовать один из моего бесценного запаса чистых. Я решил, что сначала поем, а там видно будет.