Дальние снега
Шрифт:
Нина Александровна набрала себе из женщин добровольных помощниц.
Сегодня с утра она долго отхаживала десятилетнюю дочь соседа — аптекаря Блумберга: дала ей потогонное с примесью «белой нефти», обернула простыней, намоченной холодной водой, а затем укутала одеялом.
Отец девочки, худенький еврей, суетился, хватался то за гофманские капли, то потерянно бормотал, что ребенку, наверно, надо дать рюмку рижской «антихолерной водки».
Наконец к полудню, когда девочке стало лучше и она, порозовев, уснула, Нина Александровна решила пойти домой.
— Если дочке будет даже немного хуже, немедленно
Он молитвенно сжал ладони на тощей груди:
— Не знаю, как вас и благодарить, госпожа Грибоедова. Всю жизнь молиться за вас буду!
Дома ее ждала Маквала, бросилась навстречу:
— Госпожа! Мананочка совсем поправилась, сегодня смеялась и пела…
Все горести последних дней сразу состарили Маквалу. От нее прежней только и остались глаза-ежевики, да и то словно бы тронутые изморозью.
— Ну вот и хорошо, — устало сказала Нина Александровна, — Я, пожалуй, прилягу. Что-то нездоровится — слабость… голова кружится…
Маквала с тревогой посмотрела на Нину и поразилась ее бледности, матовому блеску глаз, желтизне, появившейся у рта.
Нина Александровна прилегла на тахту. Голова продолжала кружиться, в ушах стоял звон, сердце билось учащенно, а все тело сковывала непреодолимая онемелость. Невозможно было пошевелить пальцем. Казалось, на каждом из них висело по гире.
Вот внутри все опалил страшный жар, потом кровь словно бы прекратила свое движение, начала застывать.
Маквала взяла руку Нины в свою: пульс почти не прощупывался, рука была ледяной. Маквала стала быстро и сильно растирать ее тело нагретым камфарным маслом.
Нина Александровна пришла в себя, едва слышно прошептала:
— Не надо… Дай пить… Я посплю.
Выпив воды, закрыла глаза, и Маквале показалось, что действительно уснула. Рвоты и судорог не было — это немного успокоило.
Маквала подошла к распахнутому окну. Собирался дождь. Пахло известью и карболкой. По Георгиевской улице кляча тащила гроб с покойником, за повозкой плелась понурая фигура мужчины в драной чохе. Заупокойно звонили колокола, их голоса томили душу. На мгновение Маквале показалось, что впереди гроба идет очень высокая костлявая женщина в грязной чадре. Вот она отбросила чадру, и Маквала увидела острый нос, ввалившиеся щеки.
«Холера», — в ужасе подумала Маквала, отшатнулась от окна, но затем снова придвинулась к нему.
Женщина с торжествующей, страшной улыбкой окропляла мертвой водой редких встречных. Потом это видение исчезло.
— Пить, — едва слышно попросила Нина Александровна, и Маквала бросилась к ней.
На щеках больной проступили темно-красные пятна. Припухлости под бровями будто налились свинцом, придавили глаза. Казалось, глубокое беспамятство на этот раз целиком поглотило ее.
Но так лишь казалось. В действительности, как только отхлынула разрывавшая сердце боль, Нину Александровну обступили видения, и где-то, как ручей под глубоким весенним снегом в горах, просачивалась неумершая мысль. Она то прерывалась, готовая совсем иссякнуть, то падала редкими каплями, то с необыкновенной ясностью текла говорливо и освобожденно. И словно откуда-то издалека знакомый голос звал: «Моя мадонна…»
…В какой уже раз возник в памяти ночной
разговор в Эчмиадзине, возник весь, до каждого слова. И сейчас Нина Александровна, обращаясь к мужу, сказала: «Вот видишь… Ты думал: лепечет наивная девочка, не понимая даже своих обещаний. А я и тогда знала…»Потом припомнился приезд Лермонтова, подарок ему кинжала… Но и этот ее друг погиб…
На мгновение Нине Александровне удалось сдвинуть свинцовые плиты с глаз.
— Маквала…
У Маквалы дрогнули от жалости губы.
— Что тебе, Нино?
— Меня… рядом с Сандром…
Плиты снова надвинулись на ее глаза, и Нина Александровна, даже радуясь, возвратилась к прерванным мыслям.
Время — горный поток…
…Одиннадцать лет назад, ей тогда было тридцать четыре, она целый год прожила в Петербурге у Прасковьи Николаевны. Нельзя сказать, чтобы ей никто не нравился из блестящего окружения. Но что могла Нина поделать, если сердце и душу ее заполнил Сандр? Ей не понадобились келья, одежда монахини, чтобы выполнить свой обет. Его легко было выполнить. Она всегда была с Сандром. Не замуровывая себя, благодарно принимая посвящения, знаки внимания, без сожаления отказывала она претендентам на ее руку. Сандр как-то сказал: «Власть человека над собой почти неограниченна». А ей даже не приходилось призывать в помощь эту власть. Просто рядом с Сандром никого невозможно было поставить.
Да она и не хотела такой новой жизни, которая вытеснила бы из сердца ее Поэта.
Жалела ли она когда-нибудь, что именно так распорядилась собой?
Никогда!
Часы в столовой пробили трижды.
Нина Александровна легко, без напряжения открыла веки и прямо перед собой увидела Мтацминда в лучах солнца. Наконец-то она будет неотделима от Сандра…
Яркий свет, навсегда отстраняя мрак, разлился перед ней, проложил сияющую дорогу к гроту на горе.
Дальние снега
Глава первая
КАНУН
Свободной волею влеком
К тому, что выше всех наград…
— Каша заварена! — воскликнул почему-то по-итальянски капитан лейб-гвардии уланского полка Александр Якубович. В его устах это «fatta frittata!» прозвучало грубо.
Кондратий Рылеев бросил на Якубовича быстрый, осуждающий взгляд. Вульгарное, по его мнению, выражение никак не вязалось с тем, что происходило сейчас. Тонкими пальцами Рылеев поправил компресс на горле — у него была отчаянная ангина.
У Рылеева большие вдумчивые глаза с длинными темными ресницами, мягкие, негустые каштановые волосы спускаются на невысокий лоб, завиваются возле ушей, стекают редкими бакенбардами. Во всем облике Кондратия сохранилось что-то юношеское, чистое: восторженность, порывистость легко воспламеняющегося человека, готового на самопожертвование, не способного на двоедушие.
Тот, кто с ним учился еще в кадетском корпусе, знал, что Кондрат брал на себя вины товарищей, считая их честь своею, с малых лет ненавидел ложь, несправедливость и, как говорил о нем не без оснований его друг Николай Бестужев, был «мучеником правды».