Дамасские ворота

— Да, здесь это вопрос не абстрактный и не академический. А потому опасный. В том числе опасный для собственной личности. Эти люди всего лишь люди. Они могут быть сметены.

— Но если близится конец, — сказал Лукас, — то кто-то должен не бояться пламени.

— Ты говоришь как один из них. Может, тебе стоит дать волю чувствам. Я видел, ты и Сония снова разговариваете.

— У меня нет выбора, — сказал Лукас. — Во всяком случае сейчас. Я не могу оставить ее на произвол судьбы. В смысле, в ее заблуждении и с этими людьми.

— Пошли ее ко мне, — предложил Оберман.

— Сомневаюсь, что поможет.

— Скажи ей, что вся история предупреждает: нельзя слишком увлекаться. Кундалини уничтожает. Актеона псы разорвали на куски. Озу ковчег поразил смертью [321] . И сам это помни.

— Меня предупреждать не надо.

— Может, и не надо. Но постарайся не потерять голову. Нам еще книгу писать.

— Постараюсь.

— Мы в этом кровно заинтересованы, — сказал Оберман. — И я не доверяю Разиэлю. Не хочу, чтобы какие-нибудь негодяи, вроде Отиса и Дарлетты, влезли в это дело и обобрали старика.

321

Согласно Библии, Оза, сын Аминадава, при переносе ковчега Завета в Иерусалим коснулся его рукой, что считалось вопиющим непочтением по отношению к святыне, за что и был наказан мгновенной смертью.

35

— Пойми, — сказала ему на следующий день Сония, — ты должен сделать выбор. И не думаю, что ты способен выбрать меня.

— Ты лишь повторяешь как попугай то, что они велели тебе сказать.

— Я была бы твоей, если бы ты желал меня. Этого не случилось, потому что это невозможно. Раз ты презираешь то, во что я верю.

— Я не презираю твоей веры, — возразил Лукас. — На самом деле меня это в некотором смысле привлекает. И уж конечно, я не презираю тебя.

— А я думаю, презираешь. Разиэль говорит, что это стоит между нами. И так будет всегда.

— Ты обязательно должна рассказывать этому говнюку обо всем, что происходит в твоей жизни?

— Он мой наставник.

— Твой наставник! Боже ты мой! Он торчок и манипулятор. Импотент, потому что вечно под кайфом. Хочет, чтобы и у тебя не было никакой сексуальной жизни.

— Он завязал, Крис. И… прости, что говорю такое… что-то не заметила, чтобы ты особо воспламенился той ночью. Думаю, Разиэль прав насчет причины. Все потому, что ты отказываешься раскрыться.

— Спасибо, что извинилась.

Тем вечером она согласилась пойти с ним на концерт в Мишкенот [322] , проходивший на открытой арене с видом на подсвеченные стены Старого города.

Струнный квартет русских иммигранток закончил свою программу ре-бемольным квартетом Шостаковича, тем самым, что был написан композитором в Дрездене и посвящен жертвам фашизма и войны и вместе с тем, неофициально, жертвам режима, который композитор притворно прославлял. Исполнительницы — четыре женщины с суровыми лицами; первая скрипка на редкость некрасива и играла с почти священнической сдержанной страстью. Лукас подумал, что она сама и ее игра неожиданно прекрасны. Яд-Вашем, ГУЛАГ, Газа, изгнание, жестокость, сострадание. Играя, она временами закрывала глаза, иногда они были открыты, и в них отражалась безмерная печаль. Слушать ее, подумал про себя Лукас, значило быть ближе к Шехине.

322

Мишкенот Шаананим (обитель безмятежных) — первый Еврейский квартал Иерусалима, построенный вне стен Старого города в 1856 г. на средства Мозеса Монтефиори.

— Нельзя, — сказала Сония, — слушать эту музыку и не верить тому, что Бог действует через людей. И через свой избранный народ влияет на историю.

— Можно, — возразил Лукас. — Но конечно, верить приятней.

— Ах, Крис. Ну как еще тебя убедить?

— Искусство — не что-то сверхъестественное. Оно не религия. И даже не реальная жизнь. Это просто красота.

Он отвез ее обратно в Эйн-Карем. Выйдя из машины, она задержалась на мгновение:

— Я могу сделать тебя счастливым, если позволишь мне.

— Верю, Сония. Когда я с тобой, я счастлив.

Это было не совсем то, что он собирался сказать, и не совсем правда. Она была средоточием его желания и его одиночества.

— У нас родственные души. Это тянется много лет. Но пока ты не поверишь и не поймешь, будешь несчастен. Как сейчас.

— Может, ты и права.

Он отвел машину в гараж, который арендовал близ Яффских ворот. Квартира показалась особенно уродливой и холодной; ему мучительно недоставало квартирки Цилиллы в Немецкой колонии с ее деревьями и садами. Он постоял у окна, глядя на пустынные улицы Центрального Иерусалима под начавшимся мелким дождиком.

Следующий день был поприятнее, и в «Атаре» выставили столики наружу. Но Оберман занял свой обычный столик, внутри, возле кофеварок эспрессо.

— Собираюсь что-нибудь написать о Герцоге, — сказал Лукас своему соавтору.

— Он не вполне жертва иерусалимского синдрома. Но случай интересный.

— Человек интересный.

— Ты отождествляешь себя с ним? — спросил Оберман.

— Я не претендую на звание выжившей жертвы холокоста. Не думаю, что тут подходит слово «отождествлять». В нем что-то осталось от мальчишки, ждущего родителей под распятием. Ждущего там, где они его оставили.

— Понимаю.

— Что-нибудь коротенькое, — сказал Лукас. — Потому что он приехал сюда в поисках, так сказать, родственников. А его отвергли.

— «Презрен и умален» [323] . Хорошая идея. Напиши. — Оберман бросил на него критический взгляд поверх чашки турецкого кофе. — Ты неважно выглядишь. Не приболел?

— Думаю, нет, — ответил Лукас. Помолчал и добавил: — Ходил вчера вечером с Сонией на концерт.

— Хорошо. По крайней мере, они не отрезали ей все связи с внешним миром. И все же.

323

Ис. 53:3.

— Я им не позволю.

— Мой дорогой, они дадут ей доски и гвозди, и она сама построит для себя тюрьму. Жаль, что ты лично причастен. Но поверь, я понимаю твое положение.

— Из-за Линды? — Лукас покачал головой. — Забавно, а мне было трудно представить, чтобы ты чахнул по ней.

— Это потому, что я врач и, значит, ничего не чувствую?

— Извини, — сказал Лукас. — И еще извини, если можешь, что я так сказал, потому что мне плевать на Линду Эриксен. Мне было трудно представить, что она способна вызывать какие-то чувства.

— Линда — куколка. Типичная американская красотка без мозгов. Но можно увлечься куколкой. — Оберман помешал ложечкой сахар в крепчайшем черном кофе. — Интересно, о чем они с Циммером разговаривают? Вообще меня очень интересует Циммер. Кстати, Сония что-нибудь говорила тебе об эбонитах? [324] Или о «Свиданиях» Климента? [325] Знаешь о них?

— Где-то слышал. Очень давно. Кажется, еще в универе. Сония о них не упоминала.

324

Одна из ранних сект еврейских христиан.

325

Святой Климент Александрийский (ок. 150–215) — христианский миссионер, которому приписывались многие памятники раннего христианства; его «Свидания» — это так называемый апостольский роман, повествующий об обращении святого Климента апостолом Петром и о борьбе последнего с Симоном волхвом.