Дань саламандре

«Профессор ты мой, батюшка роди-и-имый! Не дари ты мне на день моего рождения ни золотой и серебряной парчи, ни мехов черного соболя, ни жемчуга бурмицкого, а пригласи-примани ты подругу мою сапфическую, аполлоническую, фармазонско-амазонскую – в терем твой скорбный, во хоромы твои эскулапские – одним бы глазком на нее взглянуть!..»

А-а... а-а... баю-бай... Спи, ласточка, спи... Пришел сон из семи сёл, пришла лень из семи деревень...

Но наш-то старый дурак – ни в какую. Уперся рогом, и всё тут.

А она, непутящая, разрюмилась пуще прежнего – и ну в плач-стон:

«Профессор ты мой, батюшка роди-и-имый! Не дари ты мне на день моего рождения ни золотой и серебряной парчи, ни черных мехов соболя сибирского, ни янтаря из моря Алатырского, ни ожерелья жемчуга бурмицкого, ни даже золота венца самоцветного, а пригласи-примани мою подругу закадычную, горемычную, от-всех-прочих-отличную – в терем твой скорбный, во хоромы твои эскулапские – одним бы глазком на нее взглянуть!..»

Ну а маразматик наш профессорствующий, Геморрой наш Геморроевич Крестовоздвиженский, ясное дело, вдругорядь отрицательную резолюцию знай накладывает.

Ходит сон да по сенюшкам... ох... дрёма да по новым... Чую, где ночую, да не знаю, где сплю... Спи, касатушка... поспи, моя бедная...

Тут пуще прежнего разнюнилась красна девица, пациентка наша эксклюзивная: в пол в позахезанный челом бьет-убивается, руками во стены, аки подраненная-плененная птица-лебедица, колотится, горючими слезами умывается:

«Профессор ты мой, батюшка роди-и-имый! Не дари ты мне на мой день рождения ни золотой и серебряной парчи, ни черных мехов соболя сибирского, ни янтаря из моря Алатырского, ни ожерелий бурмицких, ни лугов заливных яицких, ни смарагдов рифейских и колумбийских, ни венца самоцветного, ни тувалета хрустального, ни даже – хрен бы с ними! – аленька цветочка и даже самого Царствия Занебесного, а пригласи-примани подругу мою неизменную, незаменную-неподменную, ни-с-кем-не-сравненную – в терем твой скорбный, во хоромы твои эскулапские, асклепские, знахарские – одним бы глазком на нее взглянуть!..»

Ну, тут уж наш Геморрой Горыныч...

А она-то уж зелье то приворотное – ох, жестокое, наоборотное – один черт знает, что там она с ним насобачила...

Баю-бай, моя кукушечка... Баю-бай, моя ласковая... Ох, баюшки-ба-а-а-а-ай... Вещий сон не обманет... Сон правду знает, да не враз покажет...

Да, кстати: ты занималась полностью выдуманными делами. Слышишь? Ты прожила несуществовавшую жизнь.

Глава 9.

Сретенье

Снова коридоры. Мне не объяснили, как отсюда выйти, но я знаю сама: надо идти только прямо.

И это дается мне без труда. Потому что другого пути нет.

Каждый отсек коридора в пятнадцать-двадцать шагов заканчивается решеткой. Ее дверь отпирает мне призрачная фигура в марлево-белом, которая беззвучно сопровождает меня. Я вступаю в следующий отсек коридора. Призрак в грязноватой марле, лязгая металлом, запирает за мной дверь. И снова отсек, пара шагов, снова решетка, снова дверь в следующий отсек.

Анфилада.

Отсеки я не считаю.

Просто знаю, что назад идти нельзя, да и невозможно: это двери-клапаны без обратного хода.

Движение неукоснительно одностороннее.

Меня немного тревожит срединный участок отсека, когда я нахожусьмежду дверью выпустившей – и той, что должна впустить.

Тогда мне ясно видно, что я – в клетке.

Когда находишься вблизи решетки непосредственно, это ощущается не так сильно.

Итак, я перехожу из клетки в клетку.

Все они одинаковые.

Я помню, что должна увидеть девочку – точнее, девочка должна увидеть меня. Нет, я не должна, я ничего не должна – но ей разрешили. Я твёрдо знаю, хотя не могу объяснить, откуда исходит это знание, что я не столкнусь с ней в клетке. Я чувствую, что этого никто не допустит. Ее люди сделают как-то иначе: она меня будет видеть, а я ее – нет. Это меня успокаивает.

На, смотри.

Мне не жалко.

Перед тем как тебя подложат под швейцарский денежный мешок, всё равно не насмотришься.

Возможно, она наблюдает за мной через какие-то камеры, вмонтированные под потолком.

Расправляю плечи.

Высоко несу голову.

Ну, насколько это возможно при моем росте – и гвозде в сердце.

Коридоры без окон.

Они освещены люминесцентными лампами. В некоторых отсеках лампы не работают. Но там не темно: свет проникает из отсеков соседних.

В целом – нигде не темно, но и не особо светло.

Так себе. Призрачно. Сумеречно. Никак.

Нигде не холодно.

Нигде не жарко.

И такое ощущение, будто чувств никаких нет.

Но это не то состояние, какое сопутствует попавшим в нирвану. (Точнее – не то, которое является входным туда билетиком.)

Потому что мне больно от моего бесчувствия.

Ага, apathia dolorosa.

Значит, из всех чувств боль (из-за бесчувствия) умирает последней.

Тогда сейчас у меня не такое уж и бесчувствие.

То есть – всё равно очень больно.

И стоит мне это осознать, я вижу ее.

Она стоит ко мне спиной.

Справа и слева от нее застыли бугаи в белых халатах.

Они повернуты ко мне красными рожами.

Они, бугаи, абсолютно одинаковы.

Симметричны.

Словно каменные фигуры в скучноватой архитектуре классицизма.

Эта троица (она – затылком ко мне, бугаи – рожами) стоит с другой стороны решетки, как раз через отсек. То есть между мною и ней – один-единственный отсек, пока пустой. И, получается, для того чтобы идти дальше, мне надо вступить в этот ее отсек, пройти рядом с ней? Пройти мимо нее? Пройти?

Она одета в больничный халат. Из-под него висит больничная рубашка. То и другое – со штампами. Даже отсюда мне видно, что всё на ней старое и несвежее. Кроме того, я чувствую, что под больничной рубахой на ней ничего нет.

Ноги голые. Почти босые: бурые шлепанцы изодраны.

На них, черным, какие-то цифры.

Всё это мне отчетливо видно даже на таком расстоянии. При довольно призрачном освещении.

За мной, с лязгом, уже заперли дверь.

Я делаю нерешительный шаг вперед.