Дань саламандре

Нет, ребята: делала. Еще как делала! Раз всё то, о чем речь, действительно жило в моем сердце, а для меня это так, значит, оно жило. Целиком и полностью, со всеми частями. Понятно ли это? Жило!

Живет.

И вот я уже стою на Благовещенском мосту^[18].

Ветра нет. Мне холодно. Даже без свитера.

Никого.

Ну как – никого? Рукой в мягкой варежке я ласкаю моих ненаглядных морских коньков. Сколько их всего в этой ограде? Никогда не считала.

Белый, словно выбеленный тишиной, лед Невы. У берега, с обеих сторон, на него пролит апельсиновый сок фонарей.

Софит полной луны, со знанием своей миссии, освещает нарядный участок ледяной глади. Или именно свет и делает его нарядным?

Падает снег. Буквально на глазах гладь зарастает белой пушистой шерстью – нежной, чуть рыхлой. Я неподвижно смотрю на эту ворожащую, собою же завороженную белизну. Софит постепенно меняет положение... И вот, на белоснежном ковре невского льда, я вижу черный рояль. Перед ним сидит музыкант. (То, что это музыкант, мне ясно сразу...)

Он сидит на домашнем табурете, ко мне в профиль, на расстоянии примерно полутора сотен шагов (если сойти с моста по воздуху) и, отстраненно от всего мира, очень сосредоточенно курит. На нем – серое драповое пальто, рукава которого коротковаты, воротник поднят. Время от времени, держа сигарету в зубах, он яростно сжимает замерзшие пальцы в кулаки. Видимо, его и самого смущает такое положение своих кистей. Особенно там, именно там, где... ну да: где река... высовывалась бы из-под моста, как из рукава – рука... и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы... как Шопен... как Шопен... как Шопен... никому не показывавший кулака...

Пианист прикуривает новую сигарету. Зажимает ее в зубах. И приступает.

Он наигрывает мелодию, которая через двадцать лет станет знаменитым на весь мир саундтреком.

Но я еще ничего про это не знаю – равно как и про то, что эта мелодия станет саундтреком моей новой любви.

Конечно, я пока ни о чем этом не знаю.

Просто стою на одном из мостов Невы.

Ночь.

Я слушаю музыку.

И вот софит уже освещает забор на Васильевском острове – и ворота: вход на склад.

Снегопад прошел.

Я привычно прибрела на троглодитскую работу – отрабатывать призрачные троглодитские услуги.

...Странно: я вижу это словно бы сквозь прозрачную, незримую, но явно существующую стену: забор и ворота, дом справа, пустырь слева, детскую площадку правее дома...

Я еще успеваю подумать: может быть, всё это лжебытие, дурной сон – и я сейчас проснусь где-нибудь на травке под Прагой... И, едва я успею проговорить про себя эту магическую фразу-формулу, как, безо всякого звука, а словно увлекаемый сильной воздушной тягой, забор начнет медленно, словно бы нехотя, подниматься. От обнажившейся сцены – медленно-медленно, тоже без звука – отделятся и так же начнут подниматься в воздух – злополучные ящики с непонятным содержимым, будочка сторожа, метлы, грабли, лопаты, прочий хозинвентарь, – и, когда площадка полностью очистится, там, в высоте, в сгущении всей этой бутафории, произойдет взрыв.

Поднятые на воздух предметы, в полном беззвучии, рассыплются на разноцветные лоскутки, клочки, шматки, крохотные шарики, похожие на драже, – и всё это, медленно-медленно, словно в толще воды, станет оседать, оседать, оседать, словно пытаясь вернуться в жизнь.

Но, когда первые останки этих только что реальных предметов коснутся земли, фонтан огня, перерастая в гигантский огненный столп, перекроет собой барельеф городского ландшафта.

...Потом по ТV привычно солгут, что на складе, попирая нормы безопасности, нелегально хранились тонны китайской праздничной пиротехники; в газетах быстренько тиснут, что там были спрятаны мощные взрывчатые вещества и какие-то еще боеприпасы – на своем тернистом пути от одних борцов за мир во всём мире – к другим; жильцы ближайших домов заподозрят бытовую утечку газа – а также, в компанию к ней, искру от короткого замыкания, вызванного, возможно, отчаянной попыткой околевавшего воробья погреться в неположенном месте.

И всё это не будет для меня важным.

Важным останется вот что: я вспомню когда-нибудь, как смотрела на тот столп чистого пламени.

Стояла, смотрела.

Пламя достигало неба.

Это всегда самое важное для меня – пламя и небо.

на поленьях палисандра

под корою палисандра

чёрной кровью палисандра

пузырясь кипит смола

и танцует саламандра

– Огненная саламандра —

насмерть пляшет саламандра

сгорая дотла

изгибаясь-извиваясь

в цепи-мускулы сплетаясь

многоногого меандра

многорукая сестра

язычищам жадным рада

Дионисова менада

скачет, скачет саламандра

погибель костра

к небу волнами взлетая

дыры чёрные латая

вьётся-бьётся золотая

бумазея-кисея

в пеклище не соловея

пляшет словно Саломея

саламандра, саламандра

койотка, змея

но огонь в ночи не вечен

чёрной головнёю мечен

чёрным ветром изувечен

словно теслом топора

гаснет свет... но саламандра

Огненная саламандра

ускользает саламандра

из праха костра

notes

Примечания

1

Шлягер Сальваторе Адамо.

2

Из стихотворения Иосифа Бродского (примеч. авт.).

3

Марина Цветаева. Фрагмент из стихотворения «Новогоднее».

4

Имеется в виду собор Николы Морского (Никольский), расположенный недалеко от Фонтанки – и от дома повествовательницы (примеч. авт.).

5

Коломна – юго-западная часть Петербурга между Мойкой, Фонтанкой, Пряжкой и Крюковым каналом. По количеству проживавших там персонажей и авторов XIX века – это самая «литературная» его часть. В этой же стороне города, кстати, находится уже попавший в стихотворение Никольский собор (храм Святого Николая Чудотворца, покровителя моряков) – именно его колокола упоминаются в этой песенке. Сад на берегу Фонтанки – это Измайловский сад («Буфф»). Что же касается непосредственно повествовательницы, то на этом отрезке ее жизни она живет почти в Коломне, чуть южнее: между Фонтанкой и Обводным каналом. Напротив ее окон находятся ярко-сини купола Измайловского (Свято-Троицкого) собора (примеч. авт.).