Дань саламандре

Ибо назад – некуда.

А стоять на месте – только сильней примагничивать к себе внимание.

В это время происходит два действия.

Она, не поворачивая головы, с душераздирающей простотой говорит: почему ты без свитера? на улице очень холодно – в одной куртке замерзнешь...

Внезапно – и одномоментно с тем – в стене отсека, в каком я стою, слева, я вижу приоткрытую дверь. Из нее резко тянет холодом. Дверь выглядит так, как будто ее проем был вырезан только что, специально для меня.

Он кромешно-черный, даже не заиндивелый.

С той стороны порога – фигура в белом – беззвучно манит меня: сюда, сюда.

И я сворачиваю туда.

В эту дверь.

В холод.

...Через двадцать лет невольные киллеры памяти подсовывают мне другой вариант этого эпизода. Сейчас я не знаю, какой из двух «верен». И нет никакой надежды узнать «истинное положение вещей». (Заключить бы эту фразочку в три дюжины кавычек.)

Сразу опущу детали, которые совпадают с первым вариантом воспоминания: как она была одета-обута; какова была дверь, которая неожиданно открылась слева в стене.

Меня интересуют сейчас только различия.

Итак, альтернативный вариант эпизода.

Как уже было сказано, некоторые отсеки коридора не были освещены непосредственно – видимо, в силу испорченных ламп. Но свет туда проникал из соседних отсеков. Таким образом, на этих участках не было полностью темно, но лишь сумеречно.

Она стояла в одном из таких сумеречных отсеков. Возле самой решетки. Лицом ко мне. По обеим сторонам от нее стояли санитары.

Она, скорее всего, увидела меня раньше, чем я ее (что мне почему-то неприятно до сих пор), – она ведь заранее знала, где и примерно когда я появлюсь, и, кроме того, глаз, привыкший к темноте, лучше различает объекты неосвещенной части.

Когда я заметила ее (на расстоянии пятнадцати-двадцати шагов), стоя спиной к только что пройденной решетке, она уже смотрела на меня в упор. И даже, я бы сказала, тремя глазами: у нее был широко распялен рот – она смотрела на меня даже ртом.

Я вздрогнула, остановилась. Всё существо мое заледенело. Окаменело? (Сейчас, когда я возвращаюсь к этой сцене, мне становится понятным – понятным глубоко изнутри – смысл фразы «обратиться в соляной столб».)

Возможно, рот у нее был широко распялен потому, что она кричала. И начала кричать она раньше, гораздо раньше, чем я ее увидела, но чувства мои были полностью выключены. За исключением бесцветной боли. То есть уши мои ничего не слышали. (Кстати, так бывает. Боль эгоцентрична, единовластна – и ревнива, ревнива, как дьявол.)

И вот, следовательно, она кричала. Я поняла это по действиям санитаров: они пытались уволочь ее прочь от решетки. Но она вцепилась в прутья и, возможно, вследствие какого-то электрического разряда, герметичную завесу моего слуха словно пробило. (Возможно также, что слова – точнее, смыслы – минуя уши, разили сразу мой мозг. Душу?)

Она кричала:

– Я люблю тебя!!. Не бросай меня!!. Спаси меня!!. Забери меня отсюда!!.

И еще (с истерическим хохотом):

– Тут одна лесбиянка есть, знаешь?! Она ко мне пристает!! А я не хочу, не хочу!!

И еще:

– У меня месячные сейчас!! А мне ваты не дают!! Принеси мне ваты!! У меня кровь, кровь!!!

В это время санитары-бодигарды наконец отодрали ее от решетки.

Всё последующее заняло, от силы, три-четыре секунды.

Как-то сверхъестественно извернувшись, – так невероятно, как человек, по природе своей, сделать не может, – она, зубами, пробила руку одному – и, молниеносно – другому. Наверное, она сумела всадить зубы глубоко, до костей, – и вдобавок впрыснула в плоть этих идиотов свой драгоценный яд. Я поняла это по тому, что пораженная конечность каждого из них вмиг комически-беспомощно повисла – как мужской орган совокупления, выполнивший свою краткую боевую миссию.

Поняла я это также и по тому, что там, где у фигур в белом должны были розоветь лица (розовели пятна, но лиц не было), – там, у каждого, молниеносно разверзлась большая, кривая, ярко-черная дыра: распяленный мукой рот исторгал, видимо, крик (вот как на одноименной картине Мунка) – крик лютый, сокрушающий даже далекие сердца – крик, для меня абсолютно беззвучный.

Воспользовавшись мгновением свободы, она, оттопырив зад, как-то скабрезно полуприсела, быстро зачерпнула рукой у себя в межножье – и с силой размазала темное по своему лицу.

А лицо, с размаху, всадила в решетку.

Очевидно, на ее лице была кровь. Но в сумерках мне было видно только, что пятно лица из светлого вмиг потемнело.

...Зря ты сделала это. Теперь так и запомню тебя: темное от крови лицо, в котором уже нет черт; вместо лица – темное пятно, резко рассеченное на куски черной решеткой.

Глава 10.

Пляска скорби и ликования

Не могу сказать, где нахожусь.

Я только понимаю, что это мой город («mooi»).

Наверное, конец декабря, потому что в окнах – елки.

Ночь.

В темных расселинах ночи прялка жужжит и поет...

Мне сказали, что я прожила придуманную жизнь. То есть получается, ничего из того, что полностью занимало мое сердце и голову, руки и душу, что не давало отдыха ногам, что ласкало и терзало мое тело – «в реальности» не существовало. (А было ли тело?) Мне даже пытались доказать, чуть ли не документально, что это всё было сочинено, просто придумано. Причем даже не мной.

А мне хочется крикнуть: ну и что?!

Ну и что из того?!

Какая разница?!

Даже если мне предъявят целые горы, даже целые джомолунгмы документов, а в тех документах будут малые и большие кучи так и эдак обоснованных констатаций, а констатации те будут опираться на «последние данные из мира науки», я и тогда повторю свое: какая, в сущности, разница?

Эта штука, проштемпелеванная русским словом (I’d like to spell it: Жерар, Изольда, Зигфрид, Наполеон, мягкий знак) – то есть обозначаемая кличкой (ее я заведомо заключаю в бессчетное множество железобетонных кавычек), похожа на кошку. Она обязательно сцапывает того, кто ей потребен, кто в первую очередь ей важен, интересен – может быть, для того, чтобы быстрей, чем других, его укокошить-слопать – ну и что? – и вот она с силой притягивает к себе избранника своими передними лапами – а задними – а задними, мощно его когтя, отталкивает.

Ну и что?

Мне даже смешно.

Да делай ты со мной что хочешь!

Я не боюсь тебя.

Засунув руки в карманы, я стою в Петербурге, ночью,под косо летящим снегом, предвечной собственностью любимых моих классиков, и говорю: да делай ты со мной что хочешь, – потому что я... (Или так: да делай ты со мной что хочешь, всё равно я...) А здесь можно скажу не по-русски? – ik hou van je^[17].

Прости, что говорю это второпях: мне надо бежать в ночную смену. На Васильевский. На склад Троглодиты. Ты ведь знаешь: у меня долги. Мне надо отрабатывать долги, которых, как мне пытались внушить, я не делала.