Данайцы

Зная, что одежда моя еще не просохла, я заявил, что погреюсь в скафандре. Юлия ничего не ответила на этот вздор, а я, надев скафандр, снова полез в стыковочный узел.

Ничего нового, конечно, я там не нашел.

С нами была состыкована пустышка. Единственным функциональным помещением в ней явился стыковочный узел. Все остальные были загромождены муляжами бортовых агрегатов и баллонами с жидким кислородом. По неизвестной причине большинство баллонов оказались неисправными, сжиженный газ вытекал из них пышными облачками пара.

Свою шапочку-полумаску, вернее, то, что от нее осталось – твердый блин, прикипевший к пустому фанерному щитку – я случайно обнаружил на обратном пути. Очевидно, как раз с этого места Юлия сняла макет экрана: по углам щитка чернели точечные отверстия от гвоздей, их еще не успело занести инеем. Я представил себе, как она это делает – сначала выдергивает макет, затем припечатывает вместо него шапочку. Что шапочка именно припечатана, я заключил по тому, как ее расплющило посередине. Я попытался отодрать ее, но она лопнула, будто пластмассовая. С отломанным куском я полетел к противоположной стене и хорошенько треснулся обо что-то шлемом. Это натолкнуло меня на мысль, что Юлия хотела здесь что-то спрятать. Я вернулся к щитку и стал отбивать оставшуюся часть шапочки ногой. Собственно, уже после того как отломился первый кусок, было ясно, что под шапочкой ничего нет, но чем меньше оставалось на фанере смерзшихся шерстяных волокон, тем сильнее я по ним бил. Последние несколько ударов и вовсе пришлись по пустому месту.

Все это не укладывалось у меня в голове. Зачем нужно было отправлять за нами кислород? Чего ради понадобилось снаряжать новый корабль, когда, казалось бы, уж все были при своем: те, на Земле, получили свой Триллион, а мы приготовились к самому страшному? Если кому-то пристало продлить нашу агонию, то не проще ли было снабдить нас достаточным количеством кислорода сразу? И, наконец, почему выбор пал на громоздкие металлические баллоны, почему не прислали обычных кислородных «таблеток»?

Я глядел на фанерный щит, как в дыру, и тер его крагой, словно ушиб. В эту минуту я был уверен, что ни в коем случае не хочу вникать в то, что случилось. Может быть, оттого я и хотел замерзнуть, задохнуться в этой дыре, чтобы оглушить себя, не искать никаких ответов. Ибо искать сейчас ответов значило вскрывать рану, которая только-только перестала кровоточить, значило давать воздух надежде. Я всегда помнил одного мальчишку из нашего детского дома, который верил, что за любыми закрытыми дверьми его ждут расставленные мышеловки. Мы, детдомовские, поднимали его на смех, а ведь это сидело в каждом из нас: чем вернее удавалось убить надежду на лучшее, тем меньше была боль, когда случалось худшее. Но лишь немногие умели соорудить из этой неизбывной, как рак, подозрительности к жизни пособие по открыванию всех и всяческих дверей. Именно поэтому я, а не Юлия, был первым в трубе, да и в остальных случаях она всегда ждала моей реакции, а не наоборот, и именно поэтому, явись сейчас вместо трубы хоть марсиане, хоть сонм чертей с вилами да с крючьями, все равно ничего не изменилось бы, – я бы уж давно изжарился в каком-нибудь сосуде Дюара, приспособленном под топку, а она, вытащив меня из огня, окатив жидким кислородом и спасши в сто первый раз, снова бы занялась своими покойниками.

Возвратившись в кухню и сняв скафандр, я снова завернулся в свой промокший кокон из покрывал. Юлия успокаивала меня и объясняла устройство какого-то корабля. Я утвердительно кивал, пока не расслышал, о каком корабле речь. Замерев, минуту-другую я сопоставлял ее слова с тем, что видел в трубе, а затем нашел ее руки и, как нечто гадкое, оттолкнул от себя.

– …И ты – молчала?! – вскричал я таким страшным голосом, будто меня ткнули в нарыв. – Ты – опять молчала?!

Она ударилась о холодильник и схватилась за ушибленный локоть. Что-то загремело.

Я принялся разрывать и разбрасывать свои покрывала.

– …Да ты понимаешь, что это значит – американцы?! И что это значит – их корабль?! Дура!.. – Я продолжал с ненавистью дергать за концы покрывал, но усилия мои имели обратный эффект: я увязал в своем перекрученном коконе, точно в смирительной рубашке.

Внезапно я расхохотался и ударил ладонями по полу.

– Американцы! – закричал я. – Боже мой! Позаботились! Конечно!

– Да при чем тут – позаботились?! – выдохнула Юлия. – Я же показала тебе… Я думала, ты понял.

– Что – понял?! Что?! Скажи, что я должен был понять?!

– Там же чужая маркировка.

– А знаешь, что я понял? Что этот твой холодильник и что эти твои отмороженные американцы… что теперь-то мы здесь и сдохнем! Вот что я понял! И теперь ясно, почему ни одна наша станция не видит их и ни одна их станция не видит нас! Да какие же они к черту после этого американцы – партнеры! Кто сказал – американцы?.. Постой-ка, а – кислород? Скажи, какого черта было переть сюда столько кислорода? Не знаешь?!.. Знаешь! Ты все прекрасно знаешь! Все! В вакууме взорвется только то, что успеет соединиться с кислородом. И если взрыв будет до стыковки с этими чертовыми сосудами, нас – какая жалость! – разорвет на крупные куски, а не разнесет в пыль, как того требуют все мыслимые и немыслимые инструкции по уничтожению улик!

– Да зачем – взрывать? – выпалила Юлия.

– А по простому принципу: доверяй, но проверяй. Улики с обеих сторон уничтожаются в одно время и в мелкую пыль.

– Хорошо, но тогда где… – Голос ее прервался, она запрокинула голову. – Где там у них… – они? Почему там, у них – никого?

Ее вопрос застал меня врасплох. Не зная, что ответить, я поинтересовался, где моя одежда. Юлия подала мне трико и комбинезон и отвернулась.

– А ты сама смотрела?

– Да.

– Тогда, может быть, что и не было никого.

– В кабине у них там…

– Что?

– Манекены. Два манекена в скафандрах и в креслах.

– Погоди… – Мне опять послышалось какое-то громыханье.

Я приложил руки к стене. Стена едва ощутимо вибрировала. Это было похоже на вторичную вибрацию от электродвигателя холодильника.

– Слышишь? – спросил я.

Юлия болезненно выдохнула, задев локтем выступ мусоропровода.

Теперь я почувствовал, что не просто держу руки на стене, а упираюсь в нее, и увидел, как по белой двери холодильника ползет бурая капля.

– Мы движемся, – сказал я.

– Куда? – растерялась Юлия.

– Не дури.

Я подплыл к люку, и тут услышал, с каким четким звуком ноги мои ударяются о резиновую манжету люка и как со спины в затылок бьет крик Юлии. Никогда прежде я не слышал, чтобы она так кричала, и я хочу сказать ей, чтобы она замолчала, но по инерции меня уже прибивает к ней. Вместо того чтоб оттолкнуть, она крепко обнимает меня, и я вижу, как, просунувшись в люк, из-за прозрачного забрала шлема, словно из затвердевшего мыльного пузыря, пустыми глазами на нас глядит кукольное, лоснящееся лицо…

Я испытываю не страх, а неловкость – из-за того, что Юлия по-прежнему крепко держит меня. Отцеплять ее руки пред этим лоснящимся идолом представляется мне абсолютно невозможным действием. Будто нашкодившие дети, мы ждем не то окрика, не то улыбки, проходит секунда, другая, и затем, как в воду, кукольное лицо погружается в сумеречную глубину шлема, а шлем втягивается в проем люка.

Еще какое-то время мы не способны ни к движению, ни к размышлению. Мы зачарованно прислушиваемся к тому, как что-то, задевая за стены, волочится по санузлу и предбаннику. Эти звуки не просто доходят до нас – аккуратно, будто монетки со дна фонтана, мы выбираем их из порожней дыры люка. У Юлии дрожат руки, она отпускает меня. Первая мысль, которая приходит мне в голову после того как кукольный лик исчезает в люке, микроскопична и несерьезна: я думаю, а пялились бы мы сейчас на люк, если б те несколько мгновений, что были захвачены лицом, смотрели бы, скажем, в иллюминатор? И вообще, случилось бы то, что случилось, случись оно незаметно?