Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру

Так начались приятельские отношения, которым четыре года спустя суждено было ненадолго перерасти в нечто большее.

Несколько лет спустя между Маршаком, с одной стороны, и Олейниковым и Житковым – с другой, пробежит черная кошка – а проще говоря, Самуил Яковлевич, идя по пути неизбежных, “для пользы дела”, компромиссов, в некий момент стыдливо пожертвует строптивыми друзьями, а они не простят ему этой жертвы. Но пока что в их отношениях преобладает мягкая ирония. Хармс и Олейников разыгрывают Самуила Яковлевича, посылая ему художественные произведения от имени юных читателей. Маршак разоблачает обман и делает вид, что сердится. Так же, впрочем, разыгрывают и Чуковского.

Леонид Пантелеев, 1930-е.

В одном из номеров “Ежа” напечатано предложение Корнея Ивановича Чуковского учиться писать стихи. Он поместил начало:

Залетела в наши тихие леса Полосатая, ужасная оса… Укусила бегемотицу в живот, Бегемотица…

И просил ребят продолжить, так как сам выдумать дальше ничего не смог. В редакцию начали поступать письма.

Олейников, Шварц, Хармс тоже решили учиться писать стихи. Как-никак учитель был маститый.

Окончание строфы: “Бегемотица от ужаса ревет” – напрашивалось само собой. Но Хармс запротестовал и сказал, что от ужаса будет реветь кто-то другой. Посыпались предложения, и через полчаса упорного коллективного творчества родилось стихотворение:

Залетела в наши тихие леса Полосатая, ужасная оса… Укусила бегемотицу в живот. Бегемотица в инфаркте. Вот умрет. А оса уже в редакции крутится – Маршаку всадила жало в ягодицу. И Олейников от ужаса орет: Убежать на Невский Шварцу не дает. Искусала бы оса всех не жалея – Если б не было здесь автора Корнея. Он ногами застучал: На осу он накричал: “Улетай-ка вон отсюда, ты, оса Убирайся в свои дикие леса. ………………………………………… А бегемотица лижет живот, Он скоро, он скоро, он скоро пройдет.

Недели через две в редакцию зашел Корней Иванович:

– Есть ли для меня письма?

– Есть, есть. – Шварц передал ему стопку листков, подложив их сочинение.

Чуковский просматривал странички, исписанные детским почерком:

– Молодцы, молодцы, ребята.

Наконец дошел до последнего. Прочитал, рассмеялся:

– Я всегда знал, что из талантливых ребят вырастают талантливые дяди [241] .

241

Шишман С. Несколько веселых и грустных историй о Данииле Хармсе и его друзьях. Л., 1991. С. 44.

Это веселое и непритязательное общение постепенно заменило Хармсу публичную литературную жизнь, из которой он после 1930 года, по существу, ушел. Общение на глубине, сущностный диалог происходил все же вне стен Госиздата, причем собеседниками Даниила Ивановича были многие из тех, с кем он вел светские беседы, соревновался в шуточном стихотворчестве и устраивал розыгрыши в доме “Зингера”: Введенский, Олейников, Липавский.

Даниил Хармс на балконе Дома книги. Фотография Г. Левина (?), 1930-е.

Читая записные книжки Хармса даже 1927–1928-го, а тем более 1929–1930 годов, видишь несколько другого человека – не того, который предстает под пером мемуаристов. Мрачные, а порою и истерические исповедальные монологи, посвященные отношениям с Эстер, и метафизические отрывки чередуются с проблесками убийственно-абсурдного, без улыбочки, обэриутского юмора, но никогда – с искрометным и безоглядным весельем. Значит ли это, что Хармс, каким он был в детской редакции Госиздата, – маска? И значит ли это, что детский писатель Хармс – лишь форма компромисса с социумом? Думается, нет. Детская литература давала Даниилу Ивановичу нечто большее, чем просто возможность заработка. А стиль общения, принятый в “Еже”, позволял ему иногда становиться ребенком. Не исключено, что в тайной ребячливости Хармса и был секрет его “детоненавистничества”: в настоящих детях он видел своих низкорослых кривляющихся двойников, своих конкурентов, а может быть, и потенциальных обидчиков. Но дети не отвечали ему взаимностью: им нравились и стихи его, и рассказы, и сам он – смешной рослый дядя в гетрах, замшевой курточке и кепочке. Выступления Хармса в школах и детских садах имели грандиозный успех. Не меньше восхищали детей фокусы с шариками из-под пинг-понга, которые он показывал – и во время публичных выступлений, и в гостях у знакомых. Об этих фокусах вспоминают многие из тех, кому в детские годы довелось видеть Даниила Ивановича: от Марины Николавны Чуковской, внучки Корнея Ивановича, до Нины Константиновны Бойко, племянницы Е. Сно.

Даниил Хармс на балконе Дома книги. Фотография Г. Левина (?), 1930-е.

4

В течение 1928–1929 годов в “Еже” и отдельным изданием в Госиздате было опубликовано пятнадцать произведений Хармса – двенадцать стихотворений (правда, четыре из них – рекламные) и три рассказа.

Уже “Иван Иваныч Самовар” вызвал восторг у части читателей и недоумение – у другой их части.

В вышедшем в 1929 году втором издании “Маленьких детей” Чуковского (уже под знаменитым названием “От двух до пяти”) появился следующий пассаж:

В этой области замечательны опыты молодого поэта Даниила Хармса, который возвел такое стихотворное озорство в систему, и благодаря ему достигает порою значительных чисто-литературных эффектов, к которым дети относятся с беззаветным сочувствием… [242]

Цитируя стихотворение Хармса, Чуковский прибавляет:

Мне эти стихи особенно близки потому, что еще шестилетним мальчишкой я увидел отправляемый на дачу диван и выкрикнул такие стихи:

242

Чуковский К.И. Маленькие дети. С. 202.

Не Иван Иваныч А Диван Диваныч Едет по дороге Растопыря ноги [243] .

С Чуковским Хармс сошелся не так близко, как с Маршаком, но след их общения остался в “Чукоккале”. Одна из записей датируется 13 августа 1930 года. Хармс занес в знаменитую памятную книгу “взрослое” лирическое стихотворение:

Бог проснулся, отпер глаз, взял песчинку, бросил в нас. мы проснулись, вышел сон, держим ухо, слышим стон. это сонный зверь зевнул это сонный скрипнул стул. это сонный обомлев тянет голову сам лев спит двуногая коза дремлет гибкая лоза вот ночную гонит лень изо мха встает олень тело стройное несет шкуру темную трясет… [244]

243

Чуковский К.И. Маленькие дети.

244

Возможно, это своеобразный отклик на знаменитое стихотворение Заболоцкого “Меркнут знаки Зодиака…”, написанное годом раньше; точно так же Заболоцкий в свое время ответил своим “Восстанием” на “Комедию города Петербурга”.

В правой части листа – обрывочный стихотворный текст, явно плод импровизации:

мы знаем то и это мы знаем фыр и кыр из пистолета мы знаем памяти столбы но в книгу спрятаться слабы

Снизу приписано:

Самое трудное – писать в альбом.

В этой комнате с удовольствием смотрел этот альбом. Но ничего не выдумал.

Пульхир'eй Д. X.

Совершенно не знаю, что сюда написать. Это самое трудное дело.

13 августа, среда, 1930 года.

Чукоккала меня укокала [245] .

245

Чукоккала: Рукописный альманах Корнея Чуковского. М., 2006. С. 492–494.

Хармс вписал в “Чукоккалу” и свои стихи для детей – “Вруна” и (не полностью) “Миллион”.

Во втором номере “Ежа” было напечатано стихотворение, которым Хармс особенно гордился, – “Иван Топорышкин”:

Иван Топорышкин пошел на охоту, С ним пудель пошел, перепрыгнув забор. Иван, как бревно, провалился в болото, А пудель в реке утонул, как топор. Иван Топорышкин пошел на охоту, С ним пудель вприпрыжку пошел, как топор. Иван повалился бревном на болото, А пудель в реке перепрыгнул забор. Иван Топорышкин пошел на охоту, С ним пудель в реке провалился в забор. Иван, как бревно, перепрыгнул болото, А пудель вприпрыжку попал на топор.

Это стихотворение – единственное из “детских” произведений – входит в список из двадцати сочинений, составленный самим Хармсом в ноябре 1929 года, возможно, как проект какой-то книжки. В 1931 году, давая показания по делу о вредительстве в детской литературе, Хармс сделал заявление, дошедшее до нас, разумеется, в редакционной обработке следователя, но, несомненно, до известной степени искреннее:

К наиболее бессмысленным своим стихам, как, напр., стихотворение “О Топорышкине”… я отношусь весьма хорошо, расценивая их как произведения качественно превосходные. И сознание, что они неразрывно связаны с моими непечатающимися заумными произведениями, приносило мне большое внутреннее удовлетворение…

“Топорышкин”, естественно, многим не понравился, причем далеко не только столпам педагогического официоза. В одиннадцатом номере журнала “Бегемот” был напечатан фельетон “Топор для детей”:

… Наконец-то решен давний спор о детской литературе.

Сколько исписано бумаги враждующими лагерями, измочалено языков в прениях…

Еще в довоенное время, еще в древней Спарте люди бились над проблемой – что и как писать для детей.

Тогдашний Спартиздат издавал такую детскую литературу, что хрупкое детское здоровье не выдерживало. Ребята начинали хиреть, и спартанцы вынуждены были сбрасывать таких детей с Тарпейской скалы.

В четырнадцатом веке спор о детской литературе охватил весь мир, все издаты и все Гусы.

Один из таких Гусов (Ян Гус) на требование педагогов разрешить детские сказки торжественно заявил:

– Лучше я сгорю, нежели подпишу декрет о разрешении разговаривать медведю и лисе… (Имеются в виду дискуссии о педагогической допустимости и ценности сказки, о которых мы упоминали выше. – В. Ш.)

…И только теперь завеса спала! Проблема решена!

Сам Госиздат решил выпускать руководящий детский орган “Ёж”.

И вот журнал перед нами. И вот мы теперь наконец видим настоящий образец настоящей, доступной детям, простой и занимательной детской литературы.

Вот, читатель. Протрите уши, сожмите покрепче череп и слушайте… (Следует текст стихотворения. – В. Ш.)

Ну что, читатель? Очумели?

Оно, конечно, с одного раза трудно не очуметь. Нужно вчитаться.

Один наш знакомый прямо захворал от этого топора. Ходит все не в себе и спрашивает:

– Как это пудель в реке провалился в забор? Держите меня, или я утоплю Даниила Хармса вприпрыжку на заборе!

<…> И зачем вас на свет маменька родила, несчастные ребята! Лучше бы вам не родиться, чем попасть в “ежовые” рукавицы!

Что касается Даниила Хармса, автора знаменитого “Топора”, мы не собираемся его топить.

Мы бы только хотели, чтобы он по примеру Яна Гуса сгорел, если не откажется писать такие топорные вирши.