Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру

Конечно, те изменения, которые происходили в произведениях Хармса для детей, были связаны и с внешними обстоятельствами. С каждым годом ему и его друзьям приходилось писать все больше “халтурных”, заказных произведений на заданные темы. Иногда эти произведения парадоксально перекликались с их “взрослым” творчеством. Например, в декабрьском (то есть предрождественском) номере “Чижа” за 1930 год напечатано следующее стихотворение:

Не позволим мы рубить молодую елку, не дадим леса губить, вырубать без толку. Только тот, кто друг попов, елку праздновать готов. Мы с тобой – враги попам, рождества не надо нам.

Групповой портрет редакции журнала “Ёж”, помещенный в рекламном буклете “Ёж в 1930 году” (Л., 1929). Макар Свирепый, Петрушка, Тетя Анюта, Иван Топорышкин.

Автором этих строк был будущий автор “Елки у Ивановых” Александр Введенский. К 1938 году, когда была написана пьеса, елка уже была санкционирована властями, но перенесена с Рождества на Новый год.

Хармс, впрочем, и в такие стихи вносил порою ноту абсурда. Особенно замечательно в этом смысле стихотворение “Что мы заготовляем на зиму”. Скучноватый текст про заготовку малины, черники, грибов и яблок “для рабочих и детских столовых”, написанный малопригодным для детской поэзии белым стихом – и вдруг:

А курам – суши тараканов; лови их летом на печке. Зимой будут куры клевать их с большим аппетитом.

Ухмылочка для своих, понимающих: обэриуты и их друзья знают, кто такой Таракан Тараканович. Дальше пионеру предлагается заготовить “зеленой глины”, чтобы зимою вылепить из нее “себя самого”:

Да так хорошо и так умело, что тебя отольют из чугуна или из бронзы и поставят в музее на первое место. А люди скажут: “Смотрите – Это новый, советский художник”.

Дух поэтического безумия и поэтической непредсказуемости в стихах Хармса, предназначенных для детей, не умирал никогда. Он жив и во многих вещах начала 1930-х годов, например, в гениальном “Вруне”:

– А вы знаете, что на? А вы знаете, что не? А вы знаете, что бе? Что на небе Вместо солнца Скоро будет колесо? Скоро будет золотое, (Не тарелка, Не лепешка), А большое колесо! – Ну! Ну! Ну! Ну! Врешь! Врешь! Врешь! Врешь! Ну, тарелка, Ну, лепешка, Ну еще туда-сюда, А уж если колесо – Это просто ерунда!

(Именно это стихотворение Хармс читал на последнем вечере обэриутов на Мытне – студентам [248] .)

А с середины 1930-х годов граница между “детским” и “взрослым” Хармсом снова станет зыбкой и временами почти условной. Но за эти годы многое изменится и в творчестве писателя, и в его жизни.

Стихотворение Даниила Хармса “Миллион”. Первая страница автографа, 1930 г.

Даниил Хармс, 1930-е.

248

См. об этом, например, в статье П. Фисунова “Обереуты” (факсимильно воспроизведена на с. 240 наст изд.).

Иллюстрации В. Татлина к отдельному изданию книги Д. Хармса “Во-первых и во-вторых” (М.; Л., 1930):

Глава пятая Даниил во рву львином

1

Никогда Хармс не писал так много, как в 1929–1931 годах. Написанное в это время занимает почти двести страниц в собрании сочинений писателя. Зато весь 1932 год оказался почти бесплодным. Правда, отчасти по объективным причинам.

Именно на рубеже двадцатых – тридцатых годов поэтический мир Хармса стал приобретать внутреннюю законченность. В этом мире были свои полюса. С одной стороны – озорные и лаконичные вещи с четкой структурой и внутренней игрой, перекликающиеся с лучшими хармсовскими “детскими” стихами того времени.

Все все все деревья пиф все все все каменья паф вся вся вся природа пуф. Все все все девицы пиф все все все мужчины паф вся вся вся женитьба пуф. Все все все славяне пиф все все все евреи паф вся вся вся Россия пуф.

Это – некий внутренний жест, после которого невозможна высокая модернистская поэзия, во всяком случае, в тех формах, в которых застал ее Хармс в юности. Какие могут еще быть блоковские “дымки севера”, мандельштамовские “ягнята и волы”, пастернаковские “сиреневые ветви”, если вся природа пуф? Какая возможна любовная лирика, если все девицы пиф, а все мужчины паф? О России – и говорить нечего…

Приведенное стихотворение написано в 1929 году. Стихи не столь радикальные, но сходные по типу рождались и годом-двумя позже.

Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев однажды гуляли в дремучем лесу. Фадеев в цилиндре, Калдеев в перчатках, а Пепермалдеев с ключом на носу. Над ними по воздуху сокол катался в скрипучей тележке с высокой дугой. Фадеев смеялся, Калдеев чесался, а Пепермалдеев лягался ногой. Но вдруг неожиданно воздух надулся и вылетел в небо горяч и горюч. Фадеев подпрыгнул, Калдеев согнулся, а Пепермалдеев схватился за ключ…

Эти три клоуна-клона живут в мире необъяснимых и непредсказуемых вещей, “фарлушек”. Стихи несостоявшегося киноведа Хармса напоминают порою странный гибрид немецкого экспрессионистского фильма с американской немой комедией: Чаплин или Бастер Китон, оказавшиеся в декорациях “Кабинета Доктора Калигари”.

Забавно, что, когда в 1974 году стихотворение про Фадеева, Калдеева и Пепермалдеева было напечатано в СССР, однофамильца автора “Молодой гвардии” от греха подальше перекрестили в Халдеева. В этом была, как ни странно, своя логика. Пророк Даниил был по приказу Навуходоносора обучен халдейскому искусству гадания. Его тезка тоже порою, кажется, ощущал себя “гадателем”, извлекая тайные смыслы из звукосочетаний, словесных осколков, утративших место предметов и из обрывочных фрагментов самых различных мистических учений.

Именно таков второй полюс поэзии Хармса той поры – стихи-медитации, погружающие читателя в мир почти неопределимых, скорее интуитивно, а не логически связанных между собой абстракций (в такого рода лирике отразились, несомненно, философские беседы, которые велись в домах Липавского и Друскина):

Это есть Это.

То есть То.

Это не то.

Это не есть не это.

Остальное либо это либо не это

<…>

Это ушло в то, а то ушло в это. Мы говорим Бог дунул.

Это ушло в это, а то ушло в то и нам неоткуда выйти и некуда прийти…

(“Нетеперь”)