Даниил Московский

На одной из заброшенных ям рядом с переправой через Волгу между Тверью и Переяславлем поселилась ватага Сорвиголова.

Прошлым летом наскочили на неё дружинники и порубили ватажников; всего-то и уцелело: сам атаман Сорвиголов, Ванька Каин да Бирюк.

В покосившейся от времени избе горели в печи дрова, и дым по-чёрному вытягивало в дыру через крышу. Ватажники ждали возвращения Каина. Пятый день, как ушёл он в поисках съестного. Еда у ватажников закончилась, силки зверь обходил стороной. Сорвиголов предлагал уходить в Москву, где им известно потайное жильё, а Бирюк звал в Тверь. Ватажники обросли, давно не мылись и не обстирывались. В избе студёно, хоть и печь топилась. Ветер врывался в один угол, вылетал в другой...

— От голода в брюхе урчит, — плакался Бирюк, мужик тщедушный, гнилозубый. — Пропал Ванька.

— Каин из всех бед вывернется, — оборвал ватажника Сорвиголов. — Авось притащит хлеба.

И глаза потёр: дым разъедал.

Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.

— Эк завёл ты нас куда, — буркнул Бирюк.

— Благо живыми ушли, — почесал кудлатую бороду Сорвиголов. — Ниче, в Москве отпаримся и насытимся.

— Там нас каждая собака знает, схватят, в порубе сгноят.

— Здесь от голода дохнем...

Смеркалось, когда в избу ворвался Каин, заорал:

— Деревню сыскал! Неподалече!

— Велика ль?

— В землянках живут.

— Сколь мужиков? — Глаза Сорвиголова заблестели.

— Пятеро и видел.

— Всё, други, тут зимуем, завтра за добычей тронемся...

Не ожидал Захар таких гостей. В лесу с мужиками в тот день был, а когда вернулся, староста рассказал, как приходили разбойники, муку унесли и куль с солониной да ещё насмехались — у вас-де много, всем достанется...

Ночью Захар не спал, точил топор, бормотал, а едва рассвет небо тронул, растолкал сыновей...

Шли по следу на снегу и, когда морозное солнце край показало, увидели избу.

— Тут ждите, — буркнул Захар и шагнул в дверь.

Перегрузившись сытной едой, спал Сорвиголов, спал Бирюк, и только не было в избе Ваньки Каина. У Захара злость взыграла — истинные волки в овчарне...

Сыновья дожидались недолго. Выбрался Захар из избы, снегом топор отёр, перекрестился:

— Не чини смерду обиды, не для того от боярина уходили, чтоб разбойников кормить...

Уходили, дверь в избу открытой бросили. Захар сказал:

— Зверь дикий докончит.

— На русской кровушке земля Русская стоит, — говорил Захар, — потом смерда пашня полита. Без воина и ратая нет Руси.

С меньшим сыном старый смерд подсекали и валили деревья, вырубали кустарники, а весной выжгут, и готово новое поле. Сколько таких полян готовил Захар, и родились на них хлеба, кормившие русского человека...

Это был удел его, Захара, деда и отца. Он помнил их. Когда вымахивали топорами, парнишкой Захар складывал хворост в кучи, а став постарше, брался за топор, за ручки сохи...

Слова, какие Захар говорил сыновьям, он слышал от деда и отца. Настанет час, когда его, Захара, дети скажут их своим сыновьям и внукам...

Тяжёлый топор оставлял глубокие зарубки, и белёсые щепки покрывали снег. Треск рухнувших деревьев разносился далеко по лесу.

Несмотря на мороз, Захару жарко. Он давно кинул тулуп, остался в рубахе навыпуск.

— Поспешаем, Онуфрий. — Захар отёр пот с лица. — Ещё пару сосен свалим и домой... А что, сыне, будущим Покровом оженим тя, пожил бобылём!

Онуфрий отмолчался, а Захар уже о другом заговорил:

— К весне венцы под избы свяжем, а отсеемся, ставить почнём. Нам одной мало, мы две срубим...

Но Онуфрий отца вполуха слушал, он о суженой думал. Ему она отродясь известна, старосты дочь... Будет у Онуфрия своя изба, а в ней детишки гомонят, да не два, как у брата, пять-шесть, и мальчишки его, Онуфрия, подсобники...

Земляной вал, опоясавший Московский посад, порос колючим терновником и сорным сухостоем. Зимний ветер согнал с вала снег, оголил слежалую веками землю.

На вал взбежал заяц, сел на задние лапки, посмотрел раскосыми глазками на человеческие жилища, на подъезжавшего к воротам всадника, но не это его вспугнуло, а лай собак. Заяц кубарем скатился в ров и, перемахнув, умчался к лесу, оставляя на снегу хитрые петли.

Земляной вал — первый защитный пояс Москвы. У ворот несли дозорную службу караульные. Поочерёдно они отогревались в деревянной будке.

Хоть и мала Москва, да через неё торговые пути проходят — из Новгорода и Киева, Владимира и даже с Белоозера. Торговый гость русский и заморский Москву не минует. Явятся гости из германских земель либо греческих и дивятся, отчего Москва деревянная: Кремль бревенчатый, палаты княжьи и боярские из брёвен и тёса, даже храмы рубленые.

Проехав ряд кузниц, что у самых ворот, Даниил Александрович чуть придержал коня. Кузницы приземистые, в землю вросли, в открытые двери окалиной тянет, огненными глазницами светят горны, чмыхают мехи и стучат молоты по наковальне.

Выбравшись за ворота Земляного города, князь пустил коня в рысь. Дышалось легко, и будто не было ночного удушья. Последний год Даниил Александрович чувствовал, как болезнь одолевает его. Особенно замечал к утру. Когда начинался приступ, князь садился на край постели, опускал ноги на медвежью полость и глотал воздух открытым ртом жадно, подобно рыбе, выброшенной на берег. Сидел, пока удушье проходило, и только потом снова умащивался, клал голову высоко на подушку, но сна уже не было. И тогда Даниил Александрович принимался ворошить всю свою жизнь. Она пронеслась стремительно, и князь думал, что не всё, чего замышлял, исполнил. Многое довершить оставит сыновьям Юрию и Ивану.

Была у Даниила Александровича мечта, и её он намерен исполнить — забрать у смоленского князя Можайск. Московский князь искал для того удачного момента. Казалось, ждать осталось недолго. На Смоленское княжество Литва зарится, и тогда Святославу Глебовичу будет не до Можайска.

Позади Даниила Александровича рысил Олекса. Князю нравился этот расторопный гридин. Вспомнил, как встретил его с гусляром Фомой. Будь жив старец, поди, не узнал бы.

Даниил Александрович придержал коня, спросил у Олексы:

— Что, гридин, хорошие пироги печёт твоя жена? — И улыбнулся в бороду.

— Отведай, князь, и сам суди.

— А мы ныне завернём к тебе, я и угощусь...

По накатанной санной дороге, какая вела Торговым спуском к закованной в лёд Москве-реке, пританцовывая, весело шагал Ванька Каин. В ту ночь, когда Захар покончил с Сорвиголовом и Бирюком, он, Ванька, обожравшись вечером, животом страждал и отсиживался за ближними кустами.

Каин видел, как пришли смерды и один из них с топором вошёл в избу. А когда тот отирал о снег топор, Ваньку ещё пуще живот разобрал.