Даниил Московский
Шрифт:
— Ить верно приметил.
— В такую бы ночь да не на чужбине, а дома, с девкой на опушке миловаться.
Завздыхали. Кто-то закашлял надрывно, болезненно.
— Чего возалкал, забудь о том.
Вскорости караульные принялись загонять мастеровых в поруб, а Саватий, пока кашицу хлебал, по сторонам поглядывал, примерялся, коли бежать удастся, в какую сторону ему податься...
Редким гостем Олекса дома, всё больше в дружине. То с поручением ушлют, то в карауле стоит либо в дозор ускачет. Да и мало ли ещё какие заботы у княжьего воина.
Дарья
— Что за муж, коли не токмо тело, образ забыла. Прежде хоть на ночёвку появлялся, а ноне и спит чаще в дороге...
Марьюшка росла, уже первые шаги пробовала делать, Олекса посмеивался:
— Наша Марья скоро заневестится.
Но ещё много воды унесёт Москва-река и немало лет тому минет...
А в то самое время, когда в домике Дарьи и Олексы качалась в зыбке Марьюшка, в степной юрте мурзы Четы рос внук, и тоже Чета. Седьмую зиму встречал он. От лютых морозов с ветром укрывался тёплыми овчинами, а весной с утра и до первых звёзд проводил с табунщиками.
С высоты седла любовался Чета степью, пил её чистый, настоянный на первых травах воздух и оттого рос здоровым и не знающим страха. Он мог с камчой в руке преследовать волчью стаю или нестись наперерез испуганному косяку.
Знал Чета — минет день, следующий будет подобен первому. И так до той поры, пока не станет он воином...
Всё представлял себе маленький Чета: и как, занеся саблю, скачет на врага, и как горят покорённые города и молят о пощаде люди. Одного не ведал, что настанет час, когда судьба сведёт его с урусской девицей Марьей...
И сказал князю Андрею боярин Ерёма:
— Смирись, княже, не то ныне время, чтоб противу себя князей восстанавливать.
— К чему взываешь? — удивился великий князь. — Неужели слышу голос любимого боярина, советника?
— Затаись, княже, до поры, и твоё время придёт. Даст Тохта воинов, и ты с ними подомнёшь удельников.
— Ныне не дал, отчего же вдругорядь пошлёт?
— Как не даст, егда Даниил силу набирает. Хан такому князю завсегда на горло наступит. Только ты, княже, намекни, Москва-де ноне Коломну подмяла, Переяславль на себя приняла, а теперь князь Московский вокруг Можайска петли вьёт. Ужли откажется Тохта осадить Даниилкину прыть?
Разговор этот князь и боярин вели сразу, как Ерёма воротился из Новгорода.
Услышав приговор веча, князь взбеленился:
— У Новгорода память короткая, запамятовали, как я прошлым летом землицу карельскую им отвоевал? Ужо погодим, когда почнут их свей сызнова щипать, поклонятся мне. А в Орду отправимся зимой, по санному пути, враз после полюдья.
— Ещё и снегом не запахло, а баскаки уже наизготове, прежде времени заявились.
— Хватка у них волчья. Особливо теперь, когда хан сбор дани на откуп отдал.
Ерёма поддакнул:
— За баскаками не поспеешь. Князь со смерда десятину берёт, а баскак — сколь загребёт.
Князь Андрей Александрович по палате прошёлся, у оконца постоял, послушал, как шумит дождь по тесовой крыше. Заметил, сокрушаясь:
— Зарядили, льют месяц целый.
— И похолодало.
— Пора печи топить.
— В лесу развезло, бабы и грибов не набрали.
— Ударят
морозы, послать за ягодой.— С мороза морошка сладка. Пироги знатные. А уж до чего наливка духмяна!
— Ты, боярин, скажи Акулине, в трапезную не пойду, пусть принесёт молока.
Ерёма ушёл, а великий князь снова из угла в угол прошёлся. Вспомнил княгиню Анастасию — и так на душе заболело. Отчего в монастырь подалась? Ужли в княжьих хоромах хуже, нежели в келье?
В палату вплыла сенная девка, поставила на стол ковш с топлёным молоком. У князя Андрея на губах усмешка. Крутобедрая девка, словно налитая. Великий князь за грудь её ущипнул:
— Сочна, сочна... От тя, ровно от печи, пышет, опаляешь.
Девка зарделась, хихикнула.
— Поди в опочивальню, постель изготовь.
Покачивая бёдрами, девка удалилась, а князь, проводив её, и сам вскорости отправился следом.
Как было, человек знает, но ведомо ли ему, что ждёт его? В молодости мыслит — жизнь долгая, всё успеется, ан оглянулся — старость на пороге...
И гадает человек, чем встретит его день грядущий...
Испокон веков человек, в ком вера сильна, убеждён: как Бог пошлёт, так тому и быть...
Не в этом ли его терпение?
Многострадален русский человек, многострадальна его земля. Ужли во гневе на неё Господь? За какие прегрешения испытывает? И молятся истово: прости нам вины наши.
Переяславцы землю свою чтут и холят. Она у них на урожаи щедрая, засухи редкие, а пашенные поля от ветров леса оберегают. Ляжет первый снег ровно, прикроет посев озимых, и до самой весны, словно под тёплым одеялом, растут зеленя.
У посадника, боярина Игната, земли сразу же за городской стеной. Тут и деревни малые, починки в три-четыре избы. Смерды на земле посадника живут и пашню его обрабатывают.
Боярин наделил смердов землёй, и за то десятую часть урожая они отдают посаднику. Оно бы всё ничего, но из того, что остаётся смердам, баскаку плати, князь в полюдье заберёт...
Нередко бегут смерды от баскаков и тиунов, находят где-нибудь в лесной глуши свободные земли, распахивают их и живут починками, пока не наскочит на них княжий или боярский тиун...
Управляющий посадника Игната ввалился в боярские хоромы, когда уже день на ночь перевалил. Громыхая сапогами по выскобленным половицам, прошагал в горницу, где отдыхал посадник.
Боярин удивлённо поднял брови:
— Пошто язык вывалил, словно свора псов за тобой мчалась? Эвон, наследил сапожищами.
— Беда, боярин, с двух починок смерды сошли. Староста Андрей сказывал, останавливал их, но мужики связали его да ещё бока намяли... Ужли перед полюдьем!
Посадник по столешнице кулаком громыхнул:
— Поутру сажай дворню на коней и скачи вдогон. Ежели не воротишь, шкуру спущу со старосты. Эко, от дани скрыться замыслили!..
В полночь полил дождь, а на самом рассвете сменился густым снегом. И когда с посадникова подворья выехал управляющий с холопами, снег валил стеной. Он слепил лицо, толстым мокрым слоем ложился на одежды, потёками стекал по конским крупам.