Данте

Так, медля в том же месте, я увидел, как другие дамы проходят мимо, и я услышал их слова: «Кто из нас может быть радостной, ведь мы слышали, как звучали слова этой дамы, исполненные дивной печали». И вот еще иные дамы появились, говоря: «Этот плачущий здесь как будто видел ее такой, какой видели ее мы». Затем другие сказали обо мне: «Посмотрите на него, он сам на себя не похож, столь изменился он». Так проходили мимо дамы, и я слышал их слова о ней и обо мне, как было сказано».

Данте в «Новой Жизни» непрестанно занимается самоанализом. Он видит себя со стороны, ловит каждое слово, сказанное о нем людьми, а затем анализирует его, иногда пишет на эту тему стихи. Сопоставим эти строки с главой двадцать пятой: «Я поднял глаза, чтобы увидеть, видят ли меня». Такие места напоминают Пруста и Поля Валери. От всех переживаний Данте заболел. «На девятый день моей болезни, — пишет он, — я ощутил почти нестерпимую боль, во мне возникла мысль о моей даме. И так, думая о ней, я вернулся к мысли о моей немощной жизни, и, видя, сколь она недолговечна даже у людей здоровых, я стал оплакивать в душе моей столь печальную участь. Затем, умножая вздохи, я произнес про себя: „Неизбежно, что когда-нибудь умрет и благороднейшая Беатриче“. И столь великое охватило меня смущение, что я закрыл глаза и начал бредить, как человек, охваченный умопомрачением, и предался весь фантазии. В начале этого заблуждения моей фантазии передо мной явились простоволосые женщины, мне говорящие: „Ты умер“. Так начала блуждать фантазия моя, и я не знал, где я находился. И мне казалось, что я вижу женщин со спутанными волосами, рыдающих на многих путях, чудесно скорбных; и мне казалось, что я вижу, как померкло солнце, так что по цвету звезд я мог предположить, что они рыдают. И мне казалось, что летящие в воздухе птицы падают мертвыми и что началось великое землетрясение. Страшась и удивляясь, во власти этой фантазии, я вообразил некоего друга, который пришел ко мне и сказал: „Разве ты не знаешь, твоя достойная удивления дама покинула этот век?“ Тогда я начал плакать, исполненный величайшей горести, и не только в моем воображении, но истинные слезы омывали мои глаза. Затем я вообразил, что следует мне посмотреть на небо, и мне показалось, что я вижу множество ангелов, которые возвращались на небо, а перед ними плыло облачко необычайной белизны. Мне казалось, что эти ангелы пели величальную песнь и что я различаю слова их песни: „Осанна в вышних“ — и ничего другого я не слышал. Тогда мне показалось, что сердце, в котором заключалась столь великая любовь, сказало мне: „Поистине мертвой покоится наша дама“. И после этого мне показалось, что я иду, чтобы увидеть тело, в котором обитала благороднейшая и блаженная душа. Столь сильна была обманчивая фантазия, что она показала мне мою даму мертвой. И мне казалось, что дамы покрывают ее голову белой вуалью; и мне казалось, что на лице ее отобразилось такое смиренье, что слышалось — она говорила: „Я вижу начало умиротворения“. И в этом мечтании, когда я увидел ее, меня охватило чувство такого смирения, что я призывал смерть, говоря: „О пресладостная Смерть, приди ко мне, не поступай со мною недостойно, ты должна быть благородна, в таком месте была ты! Приди ко мне, столь жаждущему тебя. Посмотри — я уже ношу твой цвет“. Когда же я увидел завершенье скорбных обрядов, которые надлежит совершать над телом умерших, мне почудилось, что я возвращаюсь в мою комнату. Там привиделось мне, будто я гляжу на небо. И столь сильно было мое воображение, что истинным своим голосом, плача, я произнес: „О прекраснейшая душа, блажен видевший тебя!“ Произнося эти слова скорбным голосом, прерываемым приступами рыданий, я призывал Смерть. Молодая и благородная дама, бывшая у моего ложа, думая, что мои рыданья и мои слова были вызваны лишь моим недугом, также начала плакать. Другие дамы, бывшие в комнате, по ее слезам заметили, что и я плачу. Тогда они удалили молодую даму, связанную со мною ближайшим кровным родством, и подошли ко мне, чтобы меня разбудить, полагая, что я вижу сны. Они сказали мне: „не спи“ и „не отчаивайся“. От этих слов прервалось сильное мое мечтание как раз, когда я хотел воскликнуть: „О Беатриче, будь благословенна!“ И я уже сказал „О Беатриче“, когда, придя в себя, я открыл глаза и увидел, что заблуждался. И хотя я назвал это имя, мой голос был прерван приступом рыданий, так что эти дамы не смогли, как я полагаю, меня понять».

Излечившись, Данте слагает канцону, как бы перелагая в стихи этот замечательный отрывок прозы:

Когда о бренной жизни думал яИ видел, как близка моя могила,Сам бог любви омыл свой лик слезой.Столь смущена была душа моя,Что в мыслях так, вздыхая, говорила:«Покинет дама грешный мир земной».И, мыслию терзаемый одной,Сомкнул глаза. В неизъяснимой далиВ отчаянье блуждалиСознанья духи. И в воображенье,Прервав уединенье,Обличья скорбных жен передо мнойВсе истины, все знания предстали.«И ты, и ты умрешь!» — они взывали.И страшное увидел я вдали,Входя все глубже в ложное мечтанье.Был в месте, чуждом памяти моей.С распущенными волосами шлиТам дамы, слышалось их причитанье;Они метали пламя злых скорбей.Мерцало солнце, мнилось, все слабей,И звезды плакали у небосклона,Взойдя из ночи лона.И птиц летящих поражала смерть,И задрожала твердь.Вот некий муж предстал среди теней,И хриплый голос рек, как отзвук стона:«Сей скорбный век покинула Мадонна».И очи, увлажненные слезой,Возвел — казалось, ниспадает манна, —То возвращались ангелы небес,И облачко парило над землей,К нам доносилось райское: «Осанна!»И звук иной в моей душе исчез.Сказал мне Амор: «Горестных чудесНе скрою. Посмотри, лежит средь зала».Мадонну показалаФантазия мне мертвой, бездыханной.Вот дамы лик желанныйСокрыли мглою траурных завес.Она, поправ смиреньем смерти жало,Казалось, молвит: «Я покой познала».

Амор сжалился над своим верным. Был ясный майский вечер. Данте стоял на углу близ ворот Флоренции, которые вели к Арно и пригородам за рекой. Ему показалось, что сердце его исполнено радости, и он увидел красивую даму, которую некогда воспевал Гвидо Кавальканти. Она звалась Джо-ванна (Иоанна), но знакомые называли ее Примавера, что значит «весна». Взглянув пристальней, он увидел, что за При-маверой идет чудотворная Беатриче. Амор, сопутствующий Данте, иногда был склонен к рассуждениям и даже к чистой логике, напоминая болонских толкователей законов и глоссаторов. По словам Амора, Примавера означает не только «весна», но также «идущая впереди» (Амор, как и многие его ученые собратья в средние века, пользуется неверной этимологией). Исходя из этого толкования имени красавицы Амор заключает, что вполне естественно сопоставить настоящее имя Примаверы — Джованна с именем Иоанна Крестителя — предтечи Христа! А Беатриче следовало бы называть Амором «благодаря большому сходству со мной», заключает он. Когда Амор исчез и дамы прошли мимо, Данте написал сонет о чудесном явлении монны Биче (сокращенная форма имени Беатриче).

Данте был не меньшим теоретиком, чем владевший его сердцем Амор. Он привык к философическим беседам у флорентийского Гвидо и студенческим спорам в Болонье. Он решил, что читатель может усумниться в правдивости его слов, — ведь он говорит об Аморе так, как если бы тот был реальностью, вещью в себе, а не только разумной субстанцией. Заметим, что «с у б с т а н ц и я» в средневековой философии могла быть как телесной, так и духовной, то есть чистой формой, чистым действием, подобной природе ангелов. Человек же представлялся соединением телесного и духовного. И так как поэт утверждает, что он видит, как Амор приходит, уходит, то есть видит его действия в пространстве, он придает ему, Амору, свойства тела. Не меньшую свободу выражений позволяли себе латинские поэты и слагатели стихов на народном языке, когда они обращались к предметам неодушевленным так, словно те существовали в действительности и обладали даром речи. Так поступал и автор «Энеиды» Вергилий, Лукан, Гораций и отец поэтов Гомер. После античных примеров Данте переходит к авторам на новых языках. «И прошло немного лет с тех пор, — продолжает он, — как появились первые поэты, сочиняющие стихи на народном языке. В провансальском или в итальянском языках нельзя найти поэтических произведений, написанных ранее чем полтораста лет тому назад». Заметим, что Данте верно датирует начало итальянской литературы, но не провансальской, которая значительно старее. Рассуждение Данте содержит в себе некоторую истину об истории развития поэзии, однако совершенно не соответствует практике поэтов сладостного нового стиля, которые писали, конечно, от сердца и воображения, а не от ума, веря и не веря в субстанциональное существование Амора. Нам кажется, что в этом рассуждении заговорил ученик Болоньи, привыкший к логике наследников Ирнерия.

Как бы противореча самому себе, после рассудительной главы Данте начинает в следующих главах славословие Беатриче, которая в своем неземном совершенстве уподобляется святому Франциску. Он пишет: «Благороднейшая дама снискала такое благоволение у всех, что, когда она проходила по улицам, люди бежали отовсюду, чтобы увидеть ее; и тогда чудесная радость переполняла мою грудь. Когда же она была близ кого-либо, столь куртуазным становилось сердце его, что он не смел ни поднять глаз, ни ответить на ее приветствие; об этом многие испытавшие это могли бы свидетельствовать тем, кто не поверил бы моим словам. Увенчанная смирением, облаченная в ризы скромности, она проходила, не показывая ни малейших знаков гордыни. Многие говорили, когда она проходила мимо: „Она не женщина, но один из прекраснейших ангелов“. А другие говорили: „Это чудо; да будет благословен господь, творящий необычайное“.

В двух стихотворениях поэт восхваляет уже не земную женщину, а преображенную, чья красота становится небесным явлением, не подвластным земным переменам.

Постигнет совершенное спасеньеТот, кто ее в кругу увидит дам.Пусть воздадут творцу благодареньеВсе сопричастные ее путям.Ты видишь добродетели явленьеВ ее красе, и зависть по следамМадонны не идет, но восхищеньеСопутствует ее святым вестям.Ее смиренье мир преобразило,И похвалу все спутницы приемлют,Постигнув свет сердечной глубины,И, вспомнив то, что смертных поразилоВ ее делах, высоким чувствам внемлют, —Вздыхать от сладости любви должны.

Возлюбленная поэта «ангелизирована», подобных славословий удостаивалась ранее только Мадонна. Оба сонета как бы подготовляют к смерти блаженной и прекрасной дамы.

Приветствие владычицы благойСтоль величаво, что никто не смеетПоднять очей. Язык людской немеет,Дрожа, и все покорно ей одной.Сопровождаемая похвалой,Она идет; смиренья ветер веет.Узрев небесное, благоговеет,Как перед чудом, этот мир земной.Для всех взирающих — виденье раяИ сладости источник несравненный.Тот не поймет, кто сам не испытал.И с уст ее, мне виделось, слеталЛюбвеобильный дух благословенныйИ говорил душе: «Живи, вздыхая!»

Глава шестая Смерть Беатриче

Восхваления Беатриче неожиданно прерываются трагической цитатой из библейской книги «Плач пророка Иеремии»: «Как в одиночестве сидит град, некогда многолюдный, он стал как вдова, некогда великий между народами». Эта цитата является эпиграфом к последней части «Новой Жизни», повествующей о смерти несравненной дамы. Всеми правдами и неправдами поэт стремится датировать события числом «девять». Беатриче умерла в 1290 году, 8 июня, однако Данте прибегает к счету, принятому в Сирии, по которому у него получается, что месяц ее смерти — девятый, «ибо первый месяц там Тизрин первый, называемый у нас октябрем». Нам кажется, что эти страшные натяжки и привлечение восточных экзотических календарей являются неоспоримым доказательством того, что Беатриче существовала в действительности. Если бы она была символом или аллегорией, к чему были бы все эти хитрые расчеты? Для прославления и возвышения Беатриче Данте понадобились звездные числа и космические образы, и он обратился к популярной в средневековой Европе книге узбекского астронома IX века, уроженца Самарканда, Аль Фергани. «Начала астрономии» Аль Фергани были известны благодаря латинскому переводу Герарда из Кремоны. Это сочинение Данте тщательно изучил, и оно в значительной степени определило его представления о строении вселенной. Чтобы объяснить возвышенный смысл даты успения своей возлюбленной, Данте обращается к выкладкам среднеазиатского математика и звездочета. Число «девять» оказывается главным числом мироздания, ибо движущихся небес — девять, и девятое небо есть перводвигатель, в котором заключено мировое движение.

Воспринимая смерть Беатриче как космическую катастрофу, Данте почел необходимым сообщить о ней всему миру. Он обращается с латинским посланием к земным владыкам, начав его приведенной выше цитатой из Иеремии. Но князья Италии и градоправители республик вряд ли отозвались на письмо юного флорентийского поэта. В безумный смысл этого не дошедшего до нас послания проник спустя шесть веков Александр Блок:

В посланьях к земным владыкамГоворил я о Вечной Надежде.Они не поверили крикам,И я не такой, как прежде.Никому не открою нынеТого, что рождается в мысли.Пусть думают — я в пустынеБлуждаю, томлюсь и числю.

Данте стал проводить дни и ночи в слезах. В те времена, как и в античной Греции, мужчины не стыдились слез. Затем он написал канцону. Она связана тематически с канцоною, в которой говорилось, что в небесах ожидают Беатриче.

На небе Беатриче воссияла,Где ангелов невозмутим покой…И, с удивленьем на нее взирая,Ее в обитель раяВладыка вечности к себе призвал,Любовью совершенною пылая,Затем, что жизнь столь недостойна эта,Докучная, ее святого света.

Несмотря на отдельные прекрасные строки, канцона эта немного длинна, заверения о неутешности поэта, о его верности Беатриче, о его несказанном горе повторяются, может быть, слишком часто, однако нельзя ни минуты сомневаться в их искренности. Затем Данте рассказывает, что, когда канцона эта была написана, к нему пришел один из лучших его друзей, который «приходился столь близким родственником по крови той славной даме, что не было родственника, более близкого». Этот перифраз значит, что посетитель скорбящего Данте был братом Беатриче. Он попросил Данте сочинить стихи об одной юной умершей даме, не называя ее имени. Однако Данте понял, что он ведет речь о Беатриче. И Данте сочинил сонет, начинающийся: