Дар божий. Соперницы

— Знаешь, Мышка, Павел подал заявление об уходе, — произнёс он.

— Как об уходе? — Маришка, переворачивающая в этот момент картошку на сковородке, подняла глаза и на какое-то мгновение даже позабыла об ужине. — Бессонов? Пашка? Не может быть, вы же столько лет вместе проработали. Может, у него что-нибудь произошло и он сделал это сгоряча, не подумав?

— Да нет, Мариш, всё намного серьёзнее, — вздохнул Лев и, не торопясь, стараясь ничего не перепутать и не упустить, начал рассказ.

…Павел Игоревич Бессонов работал в клинике давно. Вся его жизнь, насколько он себя помнил, была связана с медициной. Ещё с пелёнок он решил, что будет доктором, и с тех пор не изменял своему пристрастию. Нельзя сказать, чтобы он был одержим выбранным делом или что был врачом от Бога, вовсе нет. По большому счёту, Бессонов даже не любил своей работы, он просто добросовестно относился к обязанностям и не представлял себе существования на другом поприще. Для него было ясно, как белый день, что он мог стать только врачом. Отчего происходила подобная уверенность — непонятно, но факт оставался фактом.

Сказать, что он был совсем равнодушен к пациентам, значит, покривить душой. Стараясь помочь людям, он делал всё, что от него зависело, но, когда смена заканчивалась, он выходил из отделения и, напрочь позабыв об их судьбе, занимался только собственной. Он не понимал коллег, которые растрачивали жизнь, отдавая её по кусочку чужим людям.

Осуждать Бессонова было сложно, да и, по большому счёту, не за что. Он был всегда спокоен, собран, сдержан, просто работа в клинике не была его жизнью, как медицина не стала настоящим призванием. Если бы он решил для себя, что занимает не своё место, то наверняка ушёл бы, причём без сожалений и бесполезных внутренних метаний, но дело в том, что для этого нужно было сделать осознанный выбор в пользу чего-то другого, а этого другого не было.

Практиковал он успешно, жалоб от пациентов на него не поступало никогда, но для ребят, работавших в отделении, он всегда оставался чужаком. Сначала они пробовали растормошить Павла, принимая его необщительность за излишнюю стеснительность и приглашая на совместные вечеринки и пикники. Но, видимо, Бессонову совсем не требовалось их общество, и он отказывался от встреч, изобретая каждый раз какой-нибудь благовидный предлог. Сначала ребята сочувствовали его занятости и, утешая тем, что вечеринка не последняя, обещали позвать в следующий раз. Потом приглашать стали реже, да и то больше для формальности и очистки совести, заранее зная, какой последует ответ, а потом и вовсе про него забыли, не считая нужным звать человека, не заинтересованного в этом ни на грамм.

Бессонов не держал обиды на коллег, они имели право развлекаться, как им будет угодно, просто ему такая жизнь была ни к чему, он был другим.

На столе Бессонова зазвонил внутренний телефон.

— Алло!

— Павел Игоревич, к вам пришли родственники Смирновой, они внизу, пустить? — дежурная по регистратуре, Клавдия Ивановна, покрепче прижала трубку к уху плечом, а сама раскрыла журнал, проверяя записи за предыдущие сутки.

— Пусть пройдут, только минут через пять-десять, я у себя, — спокойно отозвался Павел Игоревич и повесил трубку.

— Смирновы! — крикнула регистратор, вытягивая шею к окошку. — Через десять минут доктор вас будет ждать у себя, пятый этаж, пятьсот восемнадцатая комната. Только переобуйтесь, у нас так не ходят.

— Ой, а мы не знали, — виновато сказала пожилая женщина, видимо, мать больной, — Что же делать? Нас теперь не пропустят? — В лице её читались явные огорчение и тревога.

— Почему не пропустят? Пропустят, — доброжелательно улыбнулась Клавдия Ивановна, — только тогда вам придётся при входе у охранника бахилы купить и на обувь сверху надеть. Пять рублей пара.

— Замечательно, спасибо вам большое! — обрадованно проговорила другая женщина, помоложе, аккуратно поддерживающая пожилую под руку. — Ну, вот видишь, мама, ты зря волновалась, сейчас переобуемся, пойдем поговорим с доктором, может, Катюху увидим.

Они удалились по направлению к лестнице. Ещё слышались их голоса, когда к Бессонову пришли ещё двое посетителей.

— Алло, Павел Игоревич, это опять Клавдия Ивановна с первого этажа.

— Я вас слушаю, что-нибудь не так? — Голос его был спокоен, а манера обращения — предельно корректная и выдержанная. Но почему-то Холодовой после разговора с этим доктором становилось всегда как-то не по себе.

— Да нет, всё в полном порядке, просто к вам ещё родственники, Буровы. Сказать, чтобы подождали, или тоже пусть поднимаются?

— Клавдия Ивановна, будьте любезны попросить их подняться на этаж, только тоже не сразу, хорошо?

— Как скажете, — облегчённо закончила разговор она и поспешила повесить трубку.

Посмотрев на мужчину и женщину, по виду супружескую пару, стоящую за стеклом, она громко проговорила:

— Пятый этаж, пятьсот восемнадцатая комната, минут через десять доктор просил подняться, так что не спешите и переобуйтесь пока.

— Спасибо, — поблагодарил мужчина, и они отошли к креслам. Пока они переобувались, от нечего делать Клавдия Ивановна исподтишка наблюдала за ними.

Лет, наверное, сорок пять, а может, и все пятьдесят, к дочке пришли. Точно, Бурова Марина, пятьсот двадцать шестая. Интересно, зачем Бессонов столько народа навызывал, или так сложилось, что в один момент пришли? Одеты-то как здорово, наверно, состоятельные! У него костюмчик — шик, а у ней плащ кожаный, аж до пяток, небось столько стоит, сколько мне за год не заплатят. Да ладно, будет тебе, Ивановна, завидовать, грех! Если хотя бы у одного из двоих есть — и то хорошо, куда лучше, чем когда ни у того, ни у другого, пусть хотя бы она носит.

Посетители переоделись и, сдав одежду в гардероб, отправились наверх, а мать с дочерью временно вернулись к банкетке, стоящей у окна, неся в руках зеленоватые целлофановые больничные бахилы.

Наверное, мать неважно себя чувствует, раз ботинки стоя надеть не может, а дочка — ничего, молодец, матери помогает. Вот что значит дочка, а не сын, от них разве чего дождёшься? Им самим всю жизнь помогать надо. Хотя, дочки тоже разные бывают, да и сыновья порой такие встречаются, что мать всю жизнь как за каменной стеной. А одёжка на них попроще будет, знать, не богатые. Ладно, хватит по сторонам глазами хлопать, дела-то за меня никто не переделает.

Регистратор опустила глаза в журнал, а мать с дочерью не спеша отправились к лифту. Кнопка вызова горела оранжевым светом, наверное, на лифте поднималась та семья, что опередила их, разобравшись со сменной обувью быстрее.

— Постоим или станем пешком подниматься? — спросила мать.

— Мы же не опаздываем, подумаешь, посидим на этаже несколько минут, подождём, пока доктор с ними поговорит, а потом он к нам подойдёт, — успокоила её дочь. — Ты же слышала, он на месте, о нашем присутствии знает, так что не стоит волноваться напрасно.