Дар Гумбольдта
Шрифт:
— У Сьюэла есть одно преимущество, — сказал Гумбольдт.
— Как ты это формулируешь?
— Когда он вернется, нас выгонят.
— Но я всегда знал, что это работа только на год.
— А! Так ты не возражаешь, чтобы к тебе относились как к вещице, взятой напрокат у «Герца» [183] , как к какой-нибудь кровати на колесах или детскому ночному горшку?
Под пиджаком из шотландки его спина начала горбиться — знакомый признак. Это накопление бизоньей силы в позвоночнике означало, что Гумбольдт впадает в ярость. Губы и глаза теперь выражали угрозу, а два вихра задрались выше обычного. Лицо пошло бледно-горячими яркими полосами. За окном по наружному подоконнику из песчаника прохаживались голуби, серые с кремовым отливом. Гумбольдт не любил их. Он видел в них принстонских голубей. Они ворковали сугубо для Сьюэла. Создавалось впечатление, что временами Гумбольдт видел в них агентов и шпионов Сьюэла. Кроме того, кабинет тоже принадлежал Сьюэлу, и Гумбольдт сидел за его столом. На полках стояли сьюэловские книги. Гумбольдт недавно побросал их в ящики. Он спихнул
183
«Герц» — крупнейшая прокатная фирма в США.
— Нас здесь никто не ценит, Чарли, — заявил Гумбольдт. — Почему? Я тебе скажу. Мы евреи, жиды пархатые. Здесь, в Принстоне, мы Сьюэлу не угроза.
Я вспомнил его напряженную задумчивость, наморщенный лоб.
— Боюсь, я все еще не понимаю, куда ты клонишь, — сказал я.
— Тогда попытайся подумать о себе как о жиде Соломоне Леви. Нет никакой опасности оставить вместо себя жида Соломона и уехать на годик в Дамаск, порассуждать о «Трофеях Пойнтона» [184] . Вернешься, а твоя шикарная кафедра ждет тебя в целости и сохранности. Мы с тобой не угроза.
184
«Трофеи Пойнтона» — роман Генри Джеймса (1897).
— Но я и не хочу быть угрозой. И почему Сьюэл должен бояться каких-то угроз?
— Потому что он на ножах с этими козлобородыми жеманными пердунами, которые никогда не принимали его. Он не знает ни греческого, ни древнеанглийского. Для них он вшивый выскочка.
— Как? Значит, он самоучка. Так что я на его стороне.
— Он мерзкий испорченный подонок, из-за него и мы с тобой вызываем презрение. Я чувствую себя смешным, когда иду по улице. В Принстоне мы с тобой Мойша и Йося, герои еврейского водевиля. Мы анекдот — Бен Рабиновиц и компания. Нам не светит стать членами принстонского сообщества.
— Да кому нужно это сообщество?
— Никто не доверяет этому маленькому проходимцу. Ему просто не хватает чего-то человеческого. Лучше всего понимала его жена, когда сбежала от него и забрала своих птиц. Ты видел пустые клетки? Она не захотела, чтобы даже клетки напоминали ей о нем.
— Получается, что она ушла, рассадив птиц на руки и голову? Ладно, Гумбольдт, скажи наконец, чего ты хочешь.
— Я хочу, чтобы ты почувствовал себя таким же оскорбленным, как и я, и не перекладывал весь груз на мои плечи. Почему ты не испытываешь никакого негодования, Чарли? А! Ты же не настоящий американец. И за все премного благодарен. Ты ведь у нас иностранец. В тебе живет еврейско-иммигрантская благодарность за возможность поцеловать землю Эллис-Айленда. Ну и к тому же ты дитя кризиса. Ты и представить не мог, что получишь работу, собственный кабинет и стол — даже с персональными ящиками. Тебя все так радует, что ты постоянно улыбаешься и не можешь остановиться. Ты просто еврейская мышь в огромном христианском доме. А еще нос задираешь и ни на кого не смотришь.
— Все эти социальные войны ничего для меня не значат, Гумбольдт. И не надо забывать те тяжкие упреки, которые ты бросил жидам из Лиги плюща [185] . Кажется, только на прошлой неделе ты был на стороне Толстого и решил отстраниться от истории, не играть в ее комедии, в этой плохонькой светской игре.
Бессмысленный спор. Вы спросите, при чем тут Толстой? Просто мы беседовали о нем неделей раньше. Широкое мрачное лицо Гумбольдта, обеспокоенное загадочными эмоциями и бредовыми идеями, было бледным и горячим. Мне стало жаль нас, нас обоих, всех нас, таких странных существ этого мира. Мощный разум, а слишком близко — возвышенная нежная душа. И вытесненная разумом душа жаждет вернуться к миру домашнего очага. Все живое тоскует по потерянному миру домашнего очага.
185
Лига плюща — в узком смысле объединение футбольных команд 8 старейших северо-восточных университетов, здания которых увиты плющом. Обычно имеется в виду кастовое единство выпускников этих самых престижных и дорогих вузов.
Сейчас, на подушке зеленого дивана, это казалось мне совершенно ясным. О, что то было за существование! Какими были тогда люди!
Мне сделалось грустно ото всех этих гумбольдтовых нелепостей, и я решил вести себя посговорчивей.
— Похоже, ты так и не ложился, думал всю ночь, — заметил я.
Гумбольдт ответил с необычным нажимом:
— Чарли, ты мне веришь, правда?
— Боже, Гумбольдт! Верю ли я Гольфстриму? В чем таком я должен тебе верить?
— Ты же знаешь, как я привязан к тебе. Мы с тобой сплелись воедино. Брат с братом.
— Не надо меня уговаривать. Говори наконец, Гумбольдт, ради бога.
Стол вдруг показался мне маленьким. Его делали для менее значительных фигур. Гумбольдт навис над столом. Он выглядел, как трехсотфунтовый профессиональный полузащитник рядом с игрушечным автомобилем. Пальцами с обгрызенными ногтями он держал окурок, точнее, пепел сигареты.
— Для начала мы должны выбить мне место, — заявил он.
— Ты хочешь сделаться принстонским профессором?
— Я хочу кафедру современной литературы, вот чего я хочу! И ты должен мне помочь. И тогда, когда Сьюэл вернется, окажется, что у меня есть официальная должность. Я в штате. А его американское правительство отправило его дразнить и смущать несчастных сирийских чернокожих «Трофеями Пойнтона». Вот так-то. Он проваландается целый год, напиваясь и мямля шепотком
бесконечные фразы, а вернувшись, обнаружит, что старые грубияны, которые даже не здоровались с ним, сделали меня полным профессором. Как тебе это?— Не слишком. И из-за этого ты не спал всю ночь?
— Включи свое воображение, Чарли. Ты слишком расслаблен. Пойми, он тебя оскорбил. Прочувствуй оскорбление. Он обращался с тобой, как с чистильщиком плевательниц. Порви с последними добродетелями рабства, которые привязывают тебя к среднему классу. Я собираюсь взвалить на тебя часть работы.
— Работы? Для тебя это будет пятая работа — пятая из тех, о которых я знаю. Положим, я соглашусь. Но что получу с этого я? Куда возьмут меня?
— Чарли! — Он попытался улыбнуться, улыбки не получилось. — У меня есть план.
— А как же. Ты точно как этот — как его? — который не мог выпить чашки чаю без очередного тактического приема — а! Как Александер Поп [186] .
Гумбольдт принял это за комплимент и беззвучно засмеялся сквозь зубы.
— Вот что ты сделаешь, — сказал он, отсмеявшись. — Ты отправишься к Риккетсу и скажешь: «Гумбольдт — очень заметная фигура, поэт, ученый, критик, педагог, редактор. У него есть международная репутация, и ему обеспечено место в литературной истории Соединенных Штатов» — кстати говоря, тут нет ни слова лжи. «У вас есть шанс, профессор Риккетс, я случайно знаю, что Гумбольдт устал от полуголодной богемной жизни. Литература идет вперед семимильными шагами. Авангард уже стал достоянием истории. И Гумбольдту пора осесть и остепениться. Тем более, он женат. Я знаю, ему очень нравится Принстон, он высоко ценит его, и если вы сделаете ему предложение, он, конечно, его серьезно рассмотрит. Гумбольдта я берусь уговорить. Вас проклянут, если вы упустите такую возможность, профессор Риккетс. В Принстоне есть Эйнштейн и Панофски [187] . Но по литературной части слабовато. Существует новая тенденция — привлекать в университеты творческие личности. В Амхерсте [188] профессорствует Роберт Фрост. Так и вы не отставайте. Хватайте Флейшера. Не дайте ему уйти, или вы докатитесь до третьеразрядного деревенского колледжа».
186
Поп Александер (1688-1744) — английский поэт-сатирик.
187
Панофски Эрвин (1892-1968) — искусствовед немецкого происхождения, создатель иконологического метода изучения произведений искусства.
188
Амхерст — престижный колледж в г. Амхерст, штат Массачусетс, основан в 1821 г. В 1948 г. первым из американских вузов открыл кафедру поэзии, пригласив на нее Роберта Фроста (1874-1963).
— Я не буду упоминать Эйнштейна и Панофски. Лучше начну прямо с Моисея и пророков. Непробиваемо! Это Айк вдохновил тебя? Я называю такие заговоры низкопробным хитроумством.
Но он не засмеялся. Глаза его сделались совершенно красными. Он действительно не прилег той ночью. Сперва ждал результатов выборов. Потом бродил по дому и двору, охваченный отчаянием, думая, что делать. Спланировал этот путч. А утром, полный воодушевления, понесся на «бьюике» в город. Сломанный глушитель чихал, заволакивая дымом проселочные дороги, и длинную машину сильно заносило на поворотах. Суркам повезло, что они уже впали в спячку. Я понимал, какими личностями заняты его мысли, — Уолпол [189] , граф Моска [190] , Дизраэли [191] , Ленин. И в то же время с несовременной возвышенностью он размышлял о вечной жизни. И о Иезекииле, и о Платоне. Гумбольдт был замечательным человеком. Только в любую минуту он мог взорваться, да и сумасшествие делало его мелким и смешным. Отяжелевшими руками он достал из портфеля пузырек и, опустив отекшее от усталости лицо, губами собрал с ладони несколько маленьких таблеток. Транквилизаторы, наверное. Или, возможно, амфетамины для быстроты восприятия. Он проглотил их, не запивая. Лекарства он назначал себе сам. Как Демми Вонгел. Она запиралась в ванной и заглатывала горы таблеток.
189
Уолпол Роберт, граф Орфорд (1676-1745) — английский политик, лидер партии вигов, премьер-министр в 1721-1742 гг.
190
Граф Моска — персонаж романа Стендаля «Пармская обитель», премьер-министр герцогства. Характерный для автора прием: герой перечисляет вперемежку исторических лиц и литературных персонажей, что подчеркивает литературоцентричность его мышления, не различающего вымысел и реальность.
191
Дизраэли Бенджамин, граф Биконсфилд (1804-1881) — английский политик и писатель, лидер консерваторов, премьер-министр в 1868 г. и 1874-1880 гг.
— Значит, ты пойдешь к Риккетсу, — настаивал Гумбольдт.
— Думаю, он только фасад.
— Правильно. Он — марионетка. Но старая гвардия не может отказаться от него. Если мы его перехитрим, им придется его поддержать.
— Но с какой стати Риккетсу обращать внимание на мои слова?
— А потому, дружок, что я пустил слух, будто твою пьесу собираются поставить.
— Что?
— В следующем году, на Бродвее. В их глазах ты теперь успешный драматург.
— Какого черта ты это сделал? Я же буду выглядеть пустозвоном!