Дар кариатид
Шрифт:
— Будет много огня и пепла. Надо бежать к воде. Нужно только переплыть реку, но она очень широкая, — предостерег Захар, глядя вдаль, как будто видел перед собой эту самую реку.
— Но я не умею плавать, — всерьез испугалась Нина.
— Это не важно, — махнул рукой Захар, улыбнулся по-доброму, даже снисходительно. — Все люди умеют плавать, но не все об этом знают.
Похоже, Захар говорил правду. Кто учил плавать Толика и Сережу? Никто. Значит, сами научились. Значит, умели.
— Там, на другом берегу, — продолжал Захар, улыбаясь совершенно блаженно, —
Окончить фразу помешала Татьяна. Она появилась неожиданно с полным подойником: только что подоила корову, и теплое парное молоко еще пенилось.
— Что ты целыми днями ребенку голову забиваешь? — Татьяна остановилась перевести дух, поставила подойник и убрала сбившуюся прядь под красный в белый горох платок.
Очарование странной беседы было нарушено.
Как на недописанной картине, в воображении девочки остались дрожать первые лучи восходящего где-то солнца.
Захар испуганно, пристыжено вжал голову в плечи, как когда сестра обнаруживала расставленные им мышеловки.
Нина надеялась, что он вернётся к своему завораживающему и загадочному рассказу, но Татьяна скрылась с подойником в доме, а Захар по-прежнему рассеянным взглядом ощупывал вершины невидимых деревьев.
— А где же эта река? — вкрадчиво напомнила Нина.
— Река? Какая река? — удивился Захар.
Татьяна звенела на веранде банками — разливала молоко.
— Нина! — окликнула она.
Захар, казалось, и не заметил, как девочка легко оторвалась от скамейки и направилась к крыльцу.
— Вот возьми, — протянула ей Татьяна кринку молока. — Неси домой.
Нина вздохнула от какого-то смутного смешанного чувства тревоги и радости, взяла банку и вышла за калитку.
В воздухе пахло горькой свежестью — полынью и ромашками, влажными от росы, так приятно омывавшей босые ступни.
Возле дома змейкой вился по ветру дымок, путаясь в вершинах старой березы.
Теперь по вечерам здесь часто собирались мужики. Вот и сейчас, уставшие за день от тяжелого физического труда на солнцепеке, человек пять негромко, но оживленно беседовали у дома Степана.
Сам он теперь почти каждый вечер разжигал огнь недалеко от старой березы и варил в котелке на огне самодельную лапшу. Румяная заведующая столовой Клавдия Фоминична подсказала ему нехитрый рецепт. И Степан старательно, неторопливо замешивал тесто из ржаной муки. Чаще — на воде, но иногда, по воскресеньям, — на молоке. Раскатывал тесто на большом столе, сделанном им специально для веранды, и резал на тонкие, почти одинаковые полоски.
Степана в деревне уважали за трудолюбие и серьезную немногословность.
Врагов у него не было. На дымок у старой березы тянулись с разных концов деревни.
— Степан Игнатыч, почитай нам что-нибудь, — просили мужики, пока медленно закипала в котле вода.
Не все в деревне знали грамоту. А Степан хоть в какой-то степени и городской, но без спеси, свой мужик — и прочитает, и разъяснит, что к чему.
Он не заставлял просить себя дважды. Неспешно раскрывал газету.
Свинцовые газетные строчки рассказывали о достижениях трудового
советского народа, скупо сообщали и о событиях на мировой арене.Войска Гитлера подходили, между тем, к Польше.
— Будет война и у нас, — качали головой мужики.
Утро 22 июня 1941 года тревожно заглядывало в окна. Нина открыла глаза. В доме никого уже не было. Девочка спрыгнула на чисто подметенный пол и босиком выбежала во двор.
Отца и брата не было и там.
Петушиный крик то тут, тот там оглашал деревню звонким хрипом, лениво мычали коровы, но привычные звуки тонули в гулкой тишине. Будто стихийное бедствие внезапно заставило людей покинуть дома. Но солнце обещало еще один по — июньски теплый, а может быть, и знойный день, привычно пило росу, но почему-то свет его казался тревожным, желтым.
Нина побежала к Татьяне и Ивану. Калитка соседнего дома была распахнута.
Входная дверь вздрагивала на ветру. Её почему-то забыли закрыть.
— Теть Тань, — осторожно позвала Нина.
Ответом ей была тишина, такая звонкая, что в ней отчетливо слышалось жужжание мух.
Только какой-то гул доносился из «тарелки»-громкоговорителя с другого конца деревни.
Что-то случилось. Татьяна и Иван ушли, не дождавшись её. А где же Коленька?
Нина метнулась в дом.
На сквозняке покачивалась пустая люлька.
В отчаянии Нина наклонилась к погребу.
— Дядя Захар!
Что-то шевельнулось в темноте, за бочками. Но никто не отозвался.
Нина выбежала на улицу.
В наполнявших деревню мычании, кудахтанье и лае теперь как будто еще отчетливее слышался казавшийся издалека гулом голос диктора. От него исходила тревога.
Бегом девочка направилась к конторе. У входа, под «тарелкой», собралась вся деревня.
Некоторые женщины пришли с маленькими детьми.
Нина сразу увидела Татьяну с Коленькой на руках, но от волнения не могла найти в толпе отца и брата.
Смысл слов, обрушившихся на Козарь, на сотни других таких же деревень, был так очевиден и страшен, что не мог проникнуть в сознание девочки.
Голос диктора звучал трагично и торжественно. Люди, пораженные, молчали.
— Что случилось? Что случилось? — спрашивала Нина то одного, то другого.
Кто-то погладил ее по голове.
— Началась, деточка, война.
Страшные слова «фашизм», «Гитлер», которых многие доселе и не слышали в деревне, теперь повторялись и после ужина на лавочках, и в поле.
По вечерам у старой берёзы стало собираться еще больше людей. Иногда, завидев вдалеке струйку дыма, к дому Степана прихрамывал даже отец Тихона — Савельич. Старик храбрился, но эта бравада не могла скрыть, что его мучают страх и вылезшие вдруг на свет, как пауки из углов, воспоминания детства.
— Эко бежали мусью назад до самого Парижу, только пятки сверкали, — невесело смялся Савельин. — В бабьих телогрейках и платках, дед рассказывал, кто в валенках, кто шапки примотает — смех смотреть, как бежали по нашему морозу.