Дар кариатид
Шрифт:
— Schnell! — торопил конвой.
Остановиться — значит умереть. Вперед, даже если нет сил.
«Скоро оторвётся подошва», — почувствовала Нина, как глубоко под снегом чавкает правый ботинок. От морозного воздуха перехватывало дыхание.
Мысль тут же затянул водоворот страхов, и самым сильным из них был страх за брата… Где же Толик?.. Его не было возле школы, нет его и в этой бегущей толпе. Снег становился всё глубже и уже доходил до груди. Усталость шептала: «Усни». Под белым-белым одеялом. Пусть все беды и печали заметает — снег. Снег… Снег… Белая быль заметает
Идти становилось всё тяжелее.
Женщины с детьми на руках отставали.
— Schneller! — энергично махнул немец рукой последней.
— Не могу больше, — жалобно всхлипнула молодая худенькая мать с крупным младенцем на руках в одеяле.
Немец вырвал ребёнка из рук матери и бросил на снег.
Крик матери, крик младенца, выстрелкровь на снегу и ещё более душераздирающий крик матери.
— Schneller! — пригрозил ей немец ружьем.
Крик задохнулся в сдавленных рыданиях. Женщина побежала дальше с остальными.
Процессия задвигалась быстрее. Сама Невидимая, с изможденным белым лицом, в белом саване и с косой за плечом бежала среди живых.
По бездорожью постоянно попадались полузаметенные трупы. То тут, то там из-под снега показывались то рука, то нога, то голова. На пустыре отчаянно махала воспламенившимися крыльями мельница.
Снег отлого обрывался. Внизу извилистой дорожкой онемели подо льдом воды Жиздры.
Гнали берегом. Вдали показались стога, заметенные снегом.
Нина решила, что нужно постараться оказаться поближе к ним, чтобы изловчиться и незаметно нырнуть в сено, каким-то чудом ещё не скормленное уцелевшим коровам и лошадям.
И теперь спасительным убежищем стога как будто приглашают её спрятаться от выстрелов и холода в шелестящем, мягком, пахнущем разнотравьем.
Девочка даже вдохнула в предвкушении морозный воздух, и тут же её передернуло от ужаса.
Стога оказались вблизи собранными в кучи и присыпанными снегом телами убитых.
Но желание Нины отделиться от подконвойной бегущей толпы вскоре исполнилось. У какой-то незнакомой деревни снова с неба посыпались бомбы. Огненный град был таким сильным, что немцы-конвоиры бросились врассыпную.
И снова как будто невидимая сильная рука подтолкнула девочку к окопу, где от ада войны заслоняет шинель русского солдата и страх отступает, как неизбежно когда-то отступят враги. «Где-то также Серёжа закрывает кого-то беззащитного собой», — снова переворачивали нутро мысли о смерти.
Нина не помнила, как её снова увлекло людском потоком. Она куда-то бежала, потом шла и снова бежала. Потом потянула за руку куда-то в сторону незнакомая женщина. Ещё две, и тоже незнакомые, находились все время рядом. И, наконец, всё стихло. Девочка стояла уже одна на краю большой незнакомой деревни. «Только бы они / немцы/ не вернулись», — пульсировало в висках.
Нина огляделась по сторонам. Вокруг были точь-в-точь такие дома, как в родной Козари, и это придало ей уверенности.
Только теперь девочка почувствовала, как замерзла и устала.
Надрывалась вьюга, выли
волки, зловеще пели снаряды и пули. Как ни в чем не бывало, звезды сияли с небес. От голода сводило желудок и очень хотелось пить.Девочка набрала в пригоршню потемневшего от недавней бомбёжки снега.
Он таял, хрустел на зубах, утоляя жажду, но голод был неумолим.
Нина тихо постучала в первый дом. Дверь отворила старуха.
— Бабушка, пустите переночевать, — попросила Нина.
Везде, на лавках, на полу, на печи, ютились люди.
— Видишь, мне самой лечь негде, — укоризненно и строго ответила старуха, напомнившая вдруг Нине худое морщинистое лицо ее собственной бабушки.
В следующем доме открыла полная женщина с добродетельным лицом.
— Тетенька, пусти переночевать, — с надеждой посмотрела девочка в светло-карие глаза хозяйки.
— Деточка, — вздохнула женщина. — Рада бы тебя впустить, да некуда.
В третьем доме, увидев на пороге девочку, старик сдвинул седые брови. Изба была забита до отказа.
— Иди, иди, — проворчал он и закрыл дверь.
Двери открывались и закрывались. Надежда сменилась отчаяньем.
Нина стучалась в следующую дверь только, чтобы не останавливаться.
Остановиться — значит умереть.
Люди в разных словах и с разными интонациями говорили одно и то же.
Но усталость заставляла Нину искать среди множества дверей ту, за которой найдется место и ей.
Замерзшие губы отказывались повиноваться, слипались глаза.
А оставались лишь два дома и дальше — заснеженное поле.
Вьюга кидала в лицо пригоршни снега. Зло и надрывно смеялась:
«Бродяга, бродяга, бродяга…»
Нина остановилась на пороге предпоследнего дома и почувствовала, как застучали в груди испуганные молоточки.
Замерзший кулачок слабо ударился несколько раз об оледеневшую дверь.
На стук никто не отозвался, и девочка открыла дверь сама.
В избе густо пахло пшенкой.
Полная женщина лет сорока пяти вынимала из печи дымящийся котелок с пшенной кашей. Хозяйка по-видимому была глухой. На скрип двери она даже не обернулась.
Нина жадно вдохнула аромат, обвела взглядом избу, и сердце девочки радостно забилось.
На печке, как две лисы, рыжели вихрами Павлик и Гришка, младшие сыновья Сидорихи. Сама она сидела между ними, беспокойно хлопая белесыми ресницами.
— Тетя Аня! — обрадовалась Нина.
Но глаза Сидорихи забегали по углам. Словно пытаясь защитить от кого-то, обняла она своих сыновей.
— Я бы тебя пожалела, Ниночка, но, видишь, саму пригрели, боюсь, чтоб не выгнали.
Хозяйка заметила, наконец, новую гостью и молча смотрела, как девочка пятится за дверь.
«Негде. Иди дальше», — говорил её взгляд.
Лютый мороз и война леденили мысли. Где до войны встретили бы с радушием, теперь встречали равнодушно.
Нина почувствовала, как скатываются по щеке горячие слезинки, и тут же схватывает их мороз, превращает в соленый лед.
Свет лучин уже не освещал избы изнутри. Там, может быть, видели сны, в которых не было войны…