Дар кариатид

Слово «Arbeit» было всем уже знакомо.

— Wohin? (Куда?) — спросил Ильюшка по-немецки.

— In den Wald, — Кристоф рассек движением руки воздух, как будто пилой, и всеми десятью пальцами рук изобразил языки пламени.

— Будем пилить и жечь деревья, — догадалась тётя Маруся.

— Надо взять с собой немного картошки, — смекнул дядя Федор. — Испечем в лесу на костре.

Тётя Маруся завязала немного картошки в узелок. Остальное отнесли на нары.

Кристоф нетерпеливо ждал у входа, опираясь на велосипед.

Конда беспокойно принюхивалась. В уютном чинном Берхерверге пахло какой-то тревожной бескрайностью — морозной березовой Русью.

Узники вышли из сарая настороженные, хмурые. Все как один вопросительно смотрели на Кристофа, ожидая приказаний.

Мальчик окинул русских недоверчивым взглядом, быстро посчитал их по головам. Узников было семь.

— Дома остались дети, — мрачно изрекла Анастасия и зашлась кашлем. Искоса покосилась на подростка из-под надвинутого на брови старого темно-зеленого платка в черную клетку. Взгляд молча спрашивал: «Или и детишкам идти на работу?»

— Киндер, — пояснил Ильюшка, решив, что кроме него некому взять на себя роль переводчика.

Кристоф понимающе покачал головой, тихонько свистнул собаке.

— Gehen wir! (Идемте) — распорядился мальчик, перекидывая ногу через велосипедную раму.

Колеса скользили легко, а деревянные башмаки тянули ноги узников к земле.

Анастасия отставала и постоянно заходилась кашлем. Идти до леса было недалеко. Леса кольцом огибали Берхерверг и поле, которое пересекала дорога, усаженная деревьями по обоим сторонам. В этом уголке по-хозяйски прирученной природы вишни и груши соседствовали с дубами и соснами, высившимися над кустами черноплодной рябины. Белели кое-где и берёзки.

Кристоф резко притормозил на лесной дорожке. На обочине, у беседки лежали сваленные в кучу топоры, пилы, лопаточки на длинных палках — сдирать кору с деревьев и какие-то другие незнакомые инстументы.

В лесу уже сидели на бревне у дороги два немца в черной рабочей одежде. Один из них, толстый, с сонными взглядом курил трубку и не проявил ни малейшего интереса к подошедшим, только вяло кивнул Кристофу. Другой поднялся навстречу мальчику и радостно улыбнулся не то ему, не то просто потому, что пребывал в хорошем настроении, обнажая при этом в улыбке и без того выпирающий изо рта передний зуб. В остальном внешность его была ничем не примечательна — щуплый, невысокий с редкими волосами неопределенного сероватого оттенка.

— Paul ist Meister (Пауль — мастер), — повернулся Кристоф к русским. — Macht, was er sagt (Делайте, что он скажет).

Пауль закивал головой, видя, что русские поняли слова Кристофа.

— Ja, ja. Ich bin Meister (Да, да, я мастер), — подтвердил Пауль и, подняв с земли лежавшую рядом пилу, махнул узникам рукой, чтобы они следовали за ним вглубь леса, и остановился у старой сосны.

— S"agt, Пилите, — мастер поводил в воздухе воображаемой пилой.

Пила заскрипела. Застонала, потревожено зашумела иголками старая сосна.

Иван вздохнул и засучил рукава видавшей виды телогрейки. Фёдор неохотно последовал его примеру.

— По мне так лучше в печи сгореть, чем на фрицев горбатиться, — буркнул он тихо Ивану, надеясь обрести союзника в его лице.

Но глава большого семейства осторожно оглянулся вокруг, не донеслось ли слово «фриц» до немцев, и враждебно зашептал:

— Тебе, Федя, может, и лучше, а мне детишек растить…

Фёдор вздохнул и неохотно взялся за ручку пилы. Нет, сгинуть в печи и ему не хотелось. Он ещё вернётся на родину, он ещё пригодится своей стране…

С поваленного дерева женщины и дети обрубили топорами сучья.

Пауль показал, чтобы сложили их на краю дороги.

Если спиленные деревья были очень толстые, то сначала отпиливали макушку, очищали её от коры и распиливали на бревна. Затем делили ствол на части. Их вывозили из леса на коне. Более лёгкие верхушки мужчины выносили на дорогу сами, складывали в штабеля метров по полтора вышиной. Женщины и дети собирали сучья и складывали их чуть поодаль.

Кристоф чиркнул спичкой. Искорки сначала несмело замерцали в хаосе собранных в кучу веток и хвои и тут же потянулись ввысь жаркими лепестками, исходя пахучим дымом.

Иван осторожно поворошил палкой угли пристроил под ними несколько картофелин. Остальные последовали его примеру.

Сладковатый ароматный запах настоящей картошки мешал работать. Первым не выдержал Илюшка. Извлек из-под дымящихся головешек обугленные полусырые шарики и жадно, обжигаясь, принялся их грызть.

После обеда работа пошла веселее, но к вечеру аппетит разыгрался ещё сильнее. Обратно узники шли быстрее. Торопил голод.

В руках Ивана и Фёдора покачивались вязанки сучьев — развести огонь для ужина.

— Эх, сейчас наедимся картошечки, — предвкушал Фёдор, заставляя себя и других исходить слюной. — Слышишь ты, малец, как тебя… Кристоф… где мы картошку варить будем?

— Ich verstehe nicht (Не понимаю), — пожал плечами немецкий мальчик.

— Картошку где варить? — Иван нарисовал руками в воздухе кастрюли.

— Эсceн, — подсказал Илюшка.

— Ja, ja. Nun zeige ich, (Сейчас покажу) — понял Кристоф.

У барака родителей и братьев поджидали Надя с Павликом. Кристоф отъехал к дому эконома и через несколько минут вернулся с большой исцарапанной кастрюлей. Фёдор повертел её в руке. Дно было подгоревшим.

— Dort, (Там) — указательный палец Кристофа нацелился в сторону кухни, разделявшей две комнаты барака. Каждая имела отдельный вход с улицы.

Из маленького окошка кухни тянулся аппетитный запах картофеля. Обитатели второй половины барака вернулись уже с работы и теперь готовили ужин.

— Geht (Идите), — поторопил Кристоф узников, указывая на дверь.

Ключ повернулся в замке. Фёдор весело постучал по дну кастрюли.

— Кладите, кому сколько нужно, — и положил штук шесть картофелин, на себя и на жену.

Кастрюля тут же наполнилась, и Фёдор торжественно понес её на кухню.

Соседи уже готовили ужин.

У плиты стояла женщина. На вид её было около сорока. Ее красота сияла величественно и холодно, как осеннее солнце. Впрочем, холодность была не только в ее нервных и резковатых чертах лица — точеном носе с горбинкой, чуть тонковатых, но красиво очерченных, как будто слегка поджатых губах, больших серо-синих глазах, но и в самом осеннем взгляде усталых этих глаз.

Узкий, как кинжал, овал лица подчеркивали завитые вовнутрь по моде того времени каштановые волосы, казавшиеся особенно яркими в сочетании со светло-зеленым, несколько выцветшим платьем, едва доходившим до середины, пожалуй, слишком худых для статной фигуры полячки икр.