Дар кариатид

— F"unrzehn, — без интонации в голосе повторил переводчик.

«1926», — размашисто написал немец напротив фамилии, имени и отчества девочки.

— Следующий, — провозгласил переводчик.

С нар уже спускался дядя Федор.

Дальше очередь пошла веселее.

Ручка все быстрее скользила по бумаге и, наконец, немец с мрачной торжественностью захлопнул толстую тетрадь и тяжело поднялся из-за стола.

— Morgen fahrt ihr nach unserem kulturellen und reichen Deutschland, um zu arbeiten, — провозгласил он и обвел глазами пять этажей нар, потом обратился к русскому. — "ubersetze. (Переведи).

— Завтра вы уезжаете работать в нашу культурную зажиточную Германию, — повторил по-русски переводчик.

Часть II СОЛНЕЧНЫЙ БЕРЕГ МРАЧНОЙ РЕКИ

Глава 26 Schnell! Schnell! Schnell!

Холодное утро скрипнуло железной дверью. Густой мрак, чуть освещенный занимавшейся лампадкой зори, наполняли отрывистые крики на немецком, русской языках. Отрывистые фразы, которые, казалось, сливались в один странный язык, похожий на лай в ночи, вновь заставляли куда-то идти.

Людской поток вынес Нину на снег.

— Держись нас с Федором, — над самым ухом прошелестел весенним ветром шепот тёти Маруси.

Напоминание было излишним. Нина уже привыкла искать их взглядом.

Собаки, возбужденные столь шумной суетой, время от времени заходились лаем, готовые в любую минуту выполнить любую команду.

И поверх всей этой с трудом управляемой суматохи время от времени раздавался грохот выстрелов.

И вот незаметно осталась уже позади колючая проволока, и впереди, как линии жизни на ладони зимы, пересекались рельсы.

— 40. Или чуть холодней.

От холода у зимы началась белая горячка.

Зима бредила войной.

Вагоны, вагоны, вагоны… Десять, двадцать, тридцать… еще, еще, еще…

Всем, всем, всем хватит места в вагонах, если ехать плотнее друг к другу.

Всем, всем, всем, кто не дети Вермахта. И еды хватит всем — по булке хлеба и банке кильки.

— Это до самой Германии, — громко, чтобы всем было слышно, предупредил переводчик.

Ответом был гул.

До Германии долго, особенно, если мир охвачен войной.

Паровоз вздохнул тяжело, запыхтел. Вагоны покачнулись, заскрипели. Поезд грузно набирал обороты.

Нина снова оказалась притиснутой к холодной стене вагона.

Девочка беспокойно осмотрелась по сторонам и облегченно вздохнула. Из-за спин незнакомых людей к ней пробиралась тетя Маруся.

Дядя Федор вяло протискивался за ней. С выражением брезгливой усталости на лице опустился на грязный пол товарного вагона, кое-как устеленный соломой.

— Когда теперь вернемся из культурной зажиточной Германии? — невесело усмехнулся он.

Нина последовала примеру дяди Федора и уселась рядом на солому. Отломила краюшку хлеба. Холодную, черствую. Проглотила, не чувствуя вкуса, и отломила еще и еще, пока от буханки не осталась только половина, а чувство голода, наконец, не притупилось.

Девочка поджала ноги, но холод предательски проникал под пальто. Положила оставшиеся полбуханки хлеба под голову, а кильку — в карман.

— Ничего, ничего… ласково и бессмысленно приговаривала тетя Маруся, взбивая солому, прежде, чем усесться.

Поезд ехал медленно, толчками, часто останавливался, пропуская немецкие эшелоны.

— Глядишь, так к весне и доберемся, — посмеивался дядя Федор.

Тетя Маруся молчала и куталась в старенькое пальтишко, перешитое из чьей-то шинели.

Нина закрыла глаза, задремала. В другом конце вагона плакал ребенок. Кто-то быстро-быстро шептал молитву. Кто-то рядом затянул протяжную песню. «Ямщик, не гони лошадей», — надрывно выводил красивый, сильный, женский голос. «Мне некого больше любить…» Другой, мужской, глуховатый шикнул на нее. Песня оборвалась. Началась перепалка. И снова кто-то вмешался, прекратил ссору.

Промозглость проникала в каждую клеточку тела, становилась частью тела. Бесконечная прямая — рельсы — разделяла реальность и сон. Мимо снова и снова проплывали вагоны, вагоны, вагоны… Состав, которому не видно конца.

— Выпей. Погрейся, — голос теплый-теплый вошел в сон из скрипучей зимней реальности. Знакомый женский голос.

Бесконечный состав остановился. Растаял вместе с рельсами.

Остался только поезд, везущий узников в Германию. Промозглый вагон.

И улыбка тети Маруси. Ласковая, почти материнская — краешком губ и морщинками у глаз. А глаза — синие, большие, глубокие, озера — не глаза. И пар, клубящийся над железной кружкой.

Поезд стоял на какой-то станции. Рядом с пустой уже (вынесли на станции) парашей весело исходила паром фляга с кипятком.

Вокруг толпились люди с кружками. Те, кто догадались прихватить их с собой, радовались своей предусмотрительности. Другие радовались предусмотрительности соседей и просили одолжить посуду, погреться кипяточком.

Нина вернула женщине пустую кружку, и мысленно поблагодарила Бога за то, что послал ей тетю Марусю и дядю Федора.

И снова к горизонту лениво потянулись вагоны.

Сумерки сгущались быстро, неумолимо.

Рельсы, соединявшие Россию и Германию, казались бесконечными. Промозглый вагон — единственной реальностью.

От холода не спасал и кипяток из большой алюминиевой кружки тети Маруси.

Ночь сменилась днем, и снова стемнело, и снова рассвело, но череде остановок не видно было конца.

Хлеба уже ни у кого не осталось, и люди тщетно пытались заглушить голод кипятком.

Наконец, поезд снова вздрогнул, остановился. С улицы доносились голоса, командные, испуганные, оживленные на русском, немецком, польском, и внутри вагона нависла тишина ожидания.

— Неужели приехали? — с облегчением и чуть подрагивающей в голосе тревогой, которую можно было принять и за обычную насмешливость, выдохнул дядя Федор и потянулся.

Молодая женщина с толстой — не обхватишь ладонью — светло-русой косой допытывалась: «Где мы?» у конвойного, державшего собаку наготове.

— Познань, — понял он вопрос и снизошел до ответа, но лицо его, на миг смягчившись, тут же приняло выражение, исключавшее дальнейшие расспросы.

Оставалось ждать.

Ждать пришлось долго.