Дар кариатид
Шрифт:
Дядя Федор напряженно вслушивался в суету за толстыми бронированными стенами поезда и, наконец, предположил:
— По одному вагону выпускают.
И снова бесконечность ожидания…
Наконец, дверь вагона медленно, с грохотом отворилась снаружи.
— Kommt aus dem Wagen, der Reihe nach! (Выходи по одному!), — застыл у входа конвойный, всевидящее дуло-око ружья блуждало по вагону. Мишенью мог стать любой.
Нестройная толпа торопливо вытягивалась в цепочку, хотя спешить было некуда, но каждому не терпелось сделать глоток свежего воздуха, и еще один — большой-большой, потом другой…
Глоток
И… запах каши! Перловка!
Станция аппетитно благоухала.
Божественный пар вырывался из котлов с привинченными к ним внизу маленькими колесиками.
Узников покормили прямо на станции. Высокий поляк с отсутствующим взглядом разливал ковшом варево — не то кашу, не то суп. Жидкую, несоленую, спасительную смесь из гречишной шелухи.
Тепло в желудке заглушало голос беспокойства, который повторял и повторял, но теперь уже тише один и тот же вопрос: «Что дальше?».
А дальше был барак. Недалеко. Напротив станции. Обугленный, длинный барак.
В Познани зима не так лютовала, как на Смоленщине, но холодные воздушные потоки гуляли под одеждой и, казалось, проникали внутрь тела.
Нина напрасно пыталась плотнее укутаться в пальто. Ветер трепал полы, свирепо и играючи, как хищник.
Барак оказался баней.
— Zieht euch aus! Zieht euch aus! Schnell! (Раздевайтесь! Раздевайтесь! Быстро!)
Голоса на русском, польском, немецком сливались в один многоязычный гул.
Schnell! Schnell! — ударялось о стены.
Узники быстро снимали одежду, мужчины и женщины, пожилые и совсем юные.
Различия не имели значения. Оставался инстинкт «Выжить», и он был выше стыда.
Мускулистые поляки быстро, как машины на конвейере, подхватывали одежду на металлические кольца и отправляли в прожарку.
Следующий зал наполняло жужжание машинки для стрижки волос.
На полу уже возвышалась куча темных, светлых, огненных прядей.
Рука цирюльника орудовала ловко.
Следующий! Следующий!
Дядя Федор поднялся со стула. Весело похлопал себя по выбритому затылку.
— Хорош качанчик!
Немец с прикладом прикрикнул на него. Нечего, дескать, цирк в бане устраивать. Война — не время шутить.
Следом на стул робко присела тетя Маруся.
Поднялась, грустно опустив голову, но тут же обернулась (Где там Нина?)
Улыбнулась, а в глазах печаль и немое «Все будет хорошо».
Теперь при обритой голове глаза тети Маруси еще больше выделялись на лице — большие голубые впалые глаза.
Два озера печали.
Нина вздохнула и опустилась на освободившийся стул.
Щекотно прожужжала надо лбом машинка, опустилась к шее. Длинные пряди соскользнули к ногам.
«Теперь ни одна вошь не проникнет в культурную зажиточную Германию», — снова не сдержался от шутки дядя Федор.
Нина улыбнулась. Впереди из-за неплотно закрытой двери клубился пар и обещал хотя бы ненадолго тепло и покой. Да что там, блаженство! После вагонного холода баня казалась раем. И каждый торопился, прихватив в пригоршню черного мыла из ведра, стоявшего здесь же у входа, заполучить заветный тазик с горячей водой — почти кипятком. И, казалось, вместе с грязной мыльной водой утекают все тревоги и страхи.
После бани узникам выдали
их прокалённую уже одежду, еще горячую.И снова улица, солдаты с прикладами, собаки…
— Schnell! Schnell! Schnell!
Вагон успели подмести, но после бани он казался совсем промозглым, неуютным. Поезд стоял и стоял и, казалось, уже не тронется с места.
А позади было ещё много вагонов. Всем ехавшим в них узникам надлежало пройти через баню-чистилище.
Напоминание о ней — тепло — быстро, бесповоротно растаяло в морозном воздухе. Холод пробегал по обритым головам, забирался в складки одежды, проникал внутрь морозным ветром. Люди сильнее жались друг к другу, но тепло человеческих тел поглощала зима. Женщины плотнее кутались в платки, и холод заставлял их лишний раз сожалеть об утраченных волосах, которые худо-бедно, но защищали голову от мороза.
День лениво растворялся в сумерках. Лениво, со скрипом поезд, наконец, тронутся.
Впереди была неизвестность.
Впереди была Германия.
Глава 27
Лесник из Ланогомарка
— Schnell!
В суматохе было не разобрать, утро уже или ещё только вечер? Неужели наконец приехали? Приехали.
Нина потёрла руками заспанные глаза, вздрогнула от нового «Шнель» с улицы, поискала взглядом тетю Марусю и дядю Федора.
— Приехали, наконец, — улыбнулась тетя Маруся одними губами. Взгляд был беспокойным и грустным.
— Schnell! Schnell!
Снова наготове немецкие автоматы. Одно неверное движение, и выстрел. Или разорвут собаки. Тоже не самая приятная смерть.
Смерть.
Все-таки утро…
Как странно. Кончилась зима.
Нина вышла вслед за тетей Марусей и дядей Федором на улицу и на секунду забыла о ружьях и о бдительных овчарках.
Солнце!..
Нина смотрела на солнце и улыбалась, как будто видела его в первый раз.
Случайно встретилась взглядом с тетей Марусей и прочитала в её лице ту же радость, тот же восторг.
Есть весна. Есть мир. Война не вечна.
Не вечна!
Но пока вокруг обритые головы — сотни узников.
— Куда нас ведут? — тихо шепнула Нина тете Марусе не потому, чтобы ждала ответа, а просто, чтобы заглушить хоть ненадолго беспокойство.
Тетя Маруся не знала.
Никто из узников не знал…
Город назывался Бреслау.
… Сквозь легкую весеннюю дымку тумана вырисовывались очертания города-крепости.
Этот город казался странным уже потому, что в нем не было развалин. Стены домов не были обуглены. Еще совсем немного, и в нем зацветут цветы.
Здесь уже не было зимы. Здесь еще не было войны. Из зимы товарняки приехали в зыбкую весну. Из самого пекла войны в призрачный мир.
Мальчишки и девчонки в аккуратно повязанных синих галстуках шли в школу.
Это был другой мир, где школьники носили белоснежные рубашки. Как снег, который не скоро еще сойдет с полей России, когда ручьи понесут, журча, по полям смерть, когда солнце, безжалостно растопив холодный саван сугробов, обнажит разлагающиеся тела убитых.
В чистеньком городе был остров войны. Остров, отгороженный от уютного весеннего мира колючей проволокой и высокими досками. Это было, пожалуй, единственное напоминание о войне, идущей на далеких снежных просторах России.