Дар слова

– Пять штук втемную.

Дымшиц, заломив бровь, отсчитал десять тысяч в банк - против игры втемную ставки удваивались - и выиграл с тузом против девятки.

К половине одиннадцатого утра Кондрат потерял все, кроме увесистой золотой цепи, которую вертел пращой, задумчиво оценивая ситуацию. Андрюша в трансе бессонными глазами смотрел на них издали. Охрана, ближе к финалу, подобралась и смотрела бодро.

– Теперь можно и хряпнуть, - решил Кондрат.

Они подняли стаканы и сдвинули их впервые за ночь.

– Твое здоровье, Кондрат.

– И твое, борода.

– А ты ничего, Дымшиц, - выпив, признал Кондрат.
– И водку пьянствовать, и играть будь здоров... А этого друга твоего - это не я. Не подумай, что оправдываюсь, только Христом Богом Спасителем нашим клянусь - не я.

– Конечно, не ты, - Дымшиц даже удивился слегка.
– Ты ж тогда в Бутырках сидел!

– Вот именно. Притом по вашей подставе.

– Вот уж не по моей, - Дымшиц усмехнулся.
– Я об этом ни сном, ни духом, честное слово.

Кондрат кивнул, повертел свою цепь, подумал.

– А игру мы с тобой сыграли знатную. Вот ради такой игры и живут орлы вроде нас с тобой - верно, Андрюха? Что молчишь, гаденыш - язык отсох? Кондрат то ли закаркал, то ли заклекотал.
– Хотел вора Кондрата употребить? На, сука, подотрись!
– Он швырнул в Андрюшу картами, но они рассыпались, не долетев.

– За мной ответная игра, Дымшиц, - предупредил он.
– Не знаю, когда и где, потому как пощипал ты меня, орла лианозовского, сноровисто и со знанием дела, но одну игру ты мне должен, помни, не забывай.

– Всегда, - пообещал Дымшиц, укладывая акции в кейс.

– Да и я, пожалуй, - прокряхтел Кондрат, прилаживая цепь на шею.
– Прямо как в сказке...

– Златая цепь на дубе том...
– процитировал Дымшиц.

Кондрат удивился.

– Ты, конечно, тот еще цыган, Дымшиц, но словами жонглируешь очень, очень небрежно.

– Ты сказал "как в сказке", вот я и процитировал.

– Я про другую сказку сказал.

– Извини, - понимающе произнес Дымшиц.

– Ты это "извини" брось, борода, - сказал Кондрат слишком уж миролюбиво. Мне твои извинения ни к чему.

Охрана по обе стороны стола напряглась, один Андрюша сидел в полной прострации.

– Согласен, - Тимофей Михайлович подумал, кивнул, достал из кармана ключи от "лендровера" и положил перед Кондратом.
– Виноват.

Кондрат посмотрел на него, усмехнулся и взял ключи.

– Ладно. Проехали.

Он встал и протянул Дымшицу руку.

– Прощай, исполнительный, - они пожали друг другу руки и расцепились не сразу: Дымшиц не без удивления почувствовал, что жим у худосочного с виду Кондрата не то что не уступает, а пожалуй что помощнее, даже намного мощнее его собственного.

– Вот так-то, - прибавил Кондрат.
– Был ты исполнительный, а стал генеральный. Так, выходит, карты легли.

Он и сам старался выглядеть генералом, но лицо было серое, потухшее. Дымшиц потом подумал, что Кондрат не вполне осознанно протянул ему руку - он вцепился в него, как мертвяк цепляется за живого.

– По коням, - скомандовал Кондрат, шагая на выход; мимо Андрюши он проследовал не задерживаясь, быки устремились за ним, сопровождаемые людьми Петровича, так что Андрюшу пришлось выпроваживать Тимофею Михайловичу самолично. Того шатало, как пьяного.

– Это невозможно, - бормотал он, хватая Дымшица за руку.
– Вы же умный человек, Тимофей Михайлович, вы должны понимать, что это полный, окончательный приговор и ему, и мне, и вам в том числе!

Дымшиц вырвал руку и развернул Андрюшу на выход.

– Ты меня, гондон рваный, в свои числа не путай. Сегодня к вечеру вся Москва будет знать, что я выиграл чисто - усек? Вон туда, вон туда - в лифт, на выход и в Шереметьево. Будь здоров.

Вернувшись в кабинет, Дымшиц прошелся вдоль совещательного стола, подхватил на ходу стакан с виски и удобно устроился в рабочем кресле. Отсюда, из-за рабочего стола, кабинет являл собой поле битвы, оставленное неприятелем. Там и сям были разбросаны карты, кейсы, пустые бутылки; деньги и папки с акциями украшали игорный стол в живописном, ласкающем взор победителя беспорядке. В голове было хоть шаром покати - тупое, пустое, звонкое ощущение победы выстрелило тишиной, хотя внутри все пело могучим слаженным хором. Он подумал, слышит ли эту музыку Петрович, выковырнул из уха горошину микрофона и помахал в потолок.

– Выпей со мной, всевидящее око!

– Я здесь, - отозвался Петрович, появляясь в дверях.
– Там Андрюша плачется, что забыл кейс, а его не впускают.

Они обнялись, похлопали друг друга по плечам и расхохотались.

– Поздравляю, - сказал Петрович.
– Это было роскошно, Тимофей Михайлович. Исключительно чистая работа.

– Спасибо и тебе, друг. Я знал, что ты все правильно сообразишь. Хотя поначалу было ощущение, что ты решил пустить меня по миру.

– Он же почти не раздвигал карт, урка хренов, - пояснил Петрович.
– Вот так приоткрывал, еле-еле, как будто кругом на нарах полно народу.

– Я это заметил, - Дымшиц хмыкнул.
– Я тоже тут был, между прочим.

Они опять расхохотались, потом выпили, потом Петрович озаботился Андрюшиным кейсом и на всякий случай его обследовал.

– Вроде чисто, - буркнул он.
– Вернуть, что ли, или на всякий пожарный переснять бумажки?

– На фиг, на фиг, - Дымшиц подхватил кейс, открыл окно и вышвырнул кейс во двор.
– Вернуть.

Закрыв окно, Дымшиц сказал:

– А не рвануть ли нам по такому случаю в Сандуны - попариться, поправиться, освежиться?.. Только сначала заедем в банк, отвезем акции. Потому что не знаю, как ты, Петрович, а я предпочитаю держать акции в банке. Тебе, впрочем, сойдет для начала домашний сейф, - с этими словами он протянул Петровичу пластиковую папку с акциями, - тем более что таковой у тебя наверняка имеется, как у человека с наганом.

– Это мне?
– приятно удивился Петрович.

– Тысяча акций. Один процент. Только не надо благодарить, ты их выиграл. За нынешнюю ночь, считай, заработал сто тысяч долларов. А я, Петрович, - два с половиной миллиона. Понимаешь?

– Понимаю.

– А я - нет.

– Оно конечно, - согласился Петрович.
– Понять можно, а сообразить тяжело.

Они уставились друг на друга отяжелевшими после ночи взглядами.

– Тогда в баню, - догадался Дымшиц.
– Срочно.

– Насчет бани согласен, - Петрович кивнул.
– А насчет акций, Тимофей Михайлович, прошу извинить...

– Это как?

– Я же в команде, Тимофей Михайлович. А в команде закон: с водкой, оружием и начальством - только на "вы".

– Ну?..

– Все.

– Ладно, - подумав, согласился Дымшиц.
– Это потом, на после бани.

И они поехали - сначала в банк, затем в баню.

7.

Сентябрь заурчал в холодных трубах отопительных батарей, мохнатая зеленая вода Патриаршего почернела, подернулась рябью, а липы вокруг пруда желтели медленно, неохотно, заливая гостиную комнату то теплым медовым золотом, то медной прозеленью. Осенняя неприкаянность упала на Анжелку шелковым ситничком: на улицах стало холодно, слякотно, а она привыкла к долгим прогулкам. Все четыре окна в гостиной, как застывшие циферблаты, показывали время дождя: ливни, косые и слепые дожди посменно секли покорную жухлую листву, и на душе от этой затяжной экзекуции было безотрадно, как "после бала", короткого летнего бала уличной жизни. Теперь с каждым днем она просыпалась все позже, оставляя дневным делам считанные часы. А ведь сентябрем - по внутреннему исчислению - начинался новый (учебный) год: в сентябре вся Москва возвращается в гнезда, на зимние то бишь квартиры, москвичи обустраиваются всерьез работать, учиться, ходить на выставки и друг к другу на дни рождения... У Анжелки не было ни работы, ни друзей, ни учебы - ощущение нового витка спирали изнывало, томясь собственной невостребованностью. Вспоминая год прошлый, она находила, что изрядно повзрослела и выросла по крайней мере в собственных глазах, тем не менее - тем не менее - сентябрь опять начинался с нуля, она вновь оказалась в банке, стеклянной банке одиночества, неприкаянности, никчемности, и все новые атрибуты жизни - квартирка-студия, машина, деньги, даже долгожданное одиночество - на поверку оказались дорогими игрушками, брошенными ребенку в манеж.