Дарт Вейдер ученик Дарта Сидиуса

– Ты уверен?

– Да. Почему я должен быть не…

Палпатин встал и прошёлся по комнате.

– Ты намертво прикипаешь. С мясом и кровью.

– Это плохо?

– Не знаю. Скорей всего, да. В этой ситуации точно: да.

– Я же сказал, что это не повлияет…

– Врёшь. Причём сам себе. Взрыв эмоции – голова теряет контроль. А если это произойдёт в один из критических моментов? Скорей всего, так и будет. Люди редко бесятся в спокойной обстановке.

– Да…

– Слышу в голосе твоём большое невеселье.

– Да, - он вздохнул, переплёл пальцы рук. – Что предлагаете? Отрешиться от привязанностей?

– Не язви, мой мальчик. Отрешением здесь и не пахнет. Но ситуация в самом деле сложна. Ты понимаешь, что произошло? Твоя жена переметнулась. Предала. Не рыпайся, сиди, - остановил его канцлер. – Дай договорить. Не то чтобы я клеймил предательство разными нехорошими словами. Я сам использую и предаю. Это жизнь, - он чуть заметно приподнял плечи. – Но сейчас предают – меня. А значит, становятся моим врагом. Да, я знаю, она не обладает всей полнотой информации. Что это меняет? Ничего. Она не доверяет мне как политику, как человеку. Она работала на меня и на мою власть – теперь же она хочет заиметь её для себя. Молчи. Если бы она знала, что я – ситх, всё было гораздо хуже. Она ревновала б – сильней. Только этот мотив – главный.

– Она говорила о семье и детях…

– Да.

– Теперь вы дайте мне договорить, - Анакин тоже хотел подняться, но потом махнул рукой и остался сидеть. – Семья, мы с ней, дети. Власть ради семьи, - он проговорил это медленно, недоумённо повёл плечами. – Она… серьёзно? Как вы думаете?

– Да.

– Значит, это мотив?

– Для неё – сверхважный.

– Семья?

– Да, - Палпатин улыбался. – Я её даже в чём-то понимаю. Я тоже хочу завоевать мир – для своих.

– Но вы не хотите кормить их манной кашей, - Анакин был резок – неожиданно для самого себя. – Вы не слышали это. Не были с ней рядом. Я же чувствовал эмоцию. Цель.

– Покой?

Анакин вскинул голову:

– Покой. Маленькое гнёздышко тепла и света посреди океана враждебной тьмы, - он рассмеялся сквозь зубы. – Поэтически, но верно. Дело же в том – что для меня – там, в океане – свобода. Именно за неё я дерусь. Чтобы перестать ограничивать себя. Кастрировать, смущаться. Чтобы однажды суметь войти в неё – и пить, и напиться. Ведь ей даже не объяснишь, чего лишил меня Орден. Она не в состоянии понять. Потому что не слышит. Это же из раздела мистического идиотизма. Да, Орден меня лишил: возможности полноценной семьи, политических прав, независимости, свободы выбора в этом… в профессиональном и личном плане… Я как-то пытался объяснить, она не воспринимает. Что Орден отсекает меня от того, чему нет описания в материальном мире. От этого океана свободы и тьмы. Совершенно дикая стихия, в которую я хочу войти и которой я хочу стать. Не те куцые экзерсисы смущенного общения с Силой. Самому стать стихией. Властью. Волей. Волной. Накрыть мир, влиться. Не раствориться, не подчинить. Стать… соприродным… - он рассмеялся вновь, глядя на лицо Палпатина. – Ну да, что я вам объясняю. А у неё при моих попытках появляется на лице такое выражение: чем бы дитя… Глупое такое. Наверно, так же снисходительно смотрят на поэтов, художников, бойцов, бродяг. Какого хрена? Это – не дело. Это так. Ребяческая фигня. Вот то, что я собираюсь командовать флотом – это серьёзно, - он всё-таки вскочил. – То, что я смог бы управлять государством – это серьёзно. Отец и семьянин – это серьёзно. А мои уплывы в океан тьмы – да ладно, мальчик, ты излечишься скоро от этого! Слепая дура.

Он сел.

– Конечно, слепая, - спокойно ответил Палпатин. – Сознательно слепая, мой мальчик. Чтобы она там ни говорила – но в эту область ей путь закрыт. Она никогда не сможет разделить её с тобою. И потому никогда не позволит тебе туда идти. Везде, где – не она. Такая ловушка разума, Анакин. Она не хочет тебя отпускать.

– Знаю…

– Знаешь? А что ты тогда знаешь о том, что она может сделать для того, чтобы тебя привязать? По-настоящему, за самые кишки?

Анакин смотрел на канцлера – будто впервые видел.

– Знаешь, - удовлетворённо кивнул Палпатин. – Вижу, что знаешь.

– Она сказала, - блеклый голос, - что хочет, чтобы у неё были дети…

– Да.

– Но…

– Что ты почувствуешь, если она скажет тебе, что беременна?

– Она не может быть беременна!.. – вскочил, отлетело кресло.

– Анакин, ты что?..

– Или может?

Он сжал кулаки.

– В чём дело?

– Не знаю, - ответил Анакин. – Не знаю. Она утверждает, что предохраняется. Причём сама настояла на том, чтобы предохранялась именно она. И в последний месяц… - он стал смеяться. – Я болван.

Резко развернулся, показывая канцлеру напряжённую спину.

– Анакин.

– Да? – он ответил через плечо.

– Хорошо, что ты подумал об этом сейчас. А не тогда, когда она тебе об этом скажет.

Анакин повернул голову. Лицо его было усталым. Злым. Злым и усталым.

– Зачем? – спросил он. – Зачем ей это?

– Это любовь, - развёл руками канцлер. – Та, которая…

…долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит…

– Что это? – спросил Анакин.

…не перестанет никогда…

– Не знаю, - ответил канцлер. Теперь его лицо было напряжённым и усталым. – Мы же с тобой одарённые, мой мальчик. Я всю жизнь ощущаю и слышу что-то, чему порой так и не могу найти ни объяснения, ни причины.

…никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем, когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится…

Кулаком по ближайшей скульптуре. Прогнулась скульптура – чуть не заискрил правый кулак:

– Никогда!

…А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше…

– Никогда. В жизни. Не поведусь. На эту приманку.

…Великая Сила…

…Любовь…

Повёлся.

Человек в медицинской камере открыл глаза. Сеанс воспоминаний закончен. И, кажется, он знает причину того, что происходит – сейчас.

Амидала.

Анакин болван – первая мысль Амидалы. Он мне нужен – вторая. Я его люблю – третья. Мне надо его вытащить – четвёртая. И он ничего не понимает.

Пятая, основная.

Он, его друзья, её друзья. Союзники – сказать точнее. Никто из них не понимает и капли того, что происходит. И не понимали никогда. И в будущем это не лечится тоже.

Амидала Наберрие, стиснув руки, прижала их к животу. Что он вообще в этом смыслит. Все они.