Дары инопланетных Богов

Та самая Мира — жена владельца Творческого Центра стала для неё неким суррогатом исчезнувшей подруги Ифисы. Мира искренне радовалась визитам Нэи и не раз покупала у неё платья. Ни единой близкой души, кроме Реги-Мона и Ифисы, в столице не осталось, так что Мире отводилась функция некой ширмы под названием «друзья», а за самой этой ширмой было пусто. Мира вела себя как добрая приятельница и никогда не лезла дальше определённой черты. Самой же Нэе уж очень хотелось, живя в «Лучшем городе континента», создать видимость того, какое невероятное количество друзей осталось у неё там, где она жила прежде и где якобы блистала. Чтобы клиентки и служащие из «Мечты» проникались значимостью её прошлого, раз до сих пор её не забывали и, возможно, любили некие загадочные талантливые люди из мира творческой среды. Степень их таланта и значимости каждый был волен додумывать сам. Рудольф потешался над её забавным тщеславием, но про себя, жалея её и снисходя как к игре существа, мало ушедшего в своём развитии от ребёнка. Она это понимала, не считая себя ни ребёнком, ни тою, кому нужна жалость.

Лучезарное утро обещало столь же бесконечно-ясный день. Сознание, как и всегда, обманывалось иллюзией бесконечности переживаемого состояния, будь это радость или скука, счастье или горе… Нэя сияла, словно бы юность и не думала её покидать. Или причина заключалась в её беременности, внешне пока не выраженной, но которую она несла в себе как волшебную драгоценность, и та освещала её изнутри. Она сшила ярко-синюю шуршащую юбку, надела корсет из вызолоченной кожи и утянула его в талии. Небольшой срок позволял это сделать. Всю дорогу Рудольф ругал её за вдруг проявившееся пристрастие к «скорлупе», как назвал он дополнение к наряду, но возвращаться не стал, хотя и хотел. Сделав попытку стащить её раззолоченную «скорлупу» прямо в машине, он понял, что тот является составляющей частью юбки, и без него юбка просто сползёт с её бёдер. Пришлось всё оставить как есть. Зная причину его чрезмерной заботы о том, что она на себя надевает, что ест, да как спит, не мучают ли её кошмары с явлением Тон-Ата, она была счастлива его ворчанием.

Глядя из окна машины на проносящиеся, трепетные под тёплыми ветрами и разукрашенные живые стены придорожных лесов, она думала о маленьком Знахаре, напророчившем ей большие чудеса и тревожные перемены в будущем. Но так и не посмела рассказать о нём Рудольфу. Он поймал на себе её странный взгляд, остановил машину на почти пустой дороге, и они без слов стали целоваться. Точно так же, как в самые первые дни их сближения. «Предсказание сбылось…», — кружились её мысли, уносились ввысь чувства, как кружились и уносились вверх, к дарующему свет небу, сорванные ветром листья. Это была та самая вершина наивысшего и однозначно совместного, не удвоенного, а утроенного счастья. Чистой, что называется небесной, радости, выше которой в жизни женщины не бывает ничего. И одновременно ощущалась какая-то подспудная печаль, некий внутренний шёпот человеческого сверх сознания, которое и старше, и мудрее самого человека. Печаль, что так не бывает длительно долго, чтобы навсегда…

— Милая… — произнёс он слово, прозвучавшее на чужом языке, значение которого Нэя уже отлично понимала.

Пенные кружева оформляли её открытые тонкой блузой руки и шею, и по взгляду Рудольфа она видела, как хочется ему её приласкать и не хочется от себя отпускать. Взглянув на туфельки из позолоченной кожи, он сказал, — Чего ты вызолотилась-то вся? Ослепнуть же можно…

Вдоль дороги стали попадаться деревья, которые с первого взгляда на них поражали зрение своей необычностью, будто на ветвях раскрылись трепещущие на ветру тёмно-фиолетовые цветы, но… Деревья усеяли бабочки вредоносного свойства, принесённые воздушными потоками откуда-то со стороны пустынных областей. Они оставляли на стволах своё потомство, которое и выжирало всю листву, вследствие чего такие деревья погибали.

Рудольф остановил машину и по связи сообщил, вернее, приказал выслать бригаду спецов по надзору за лесным хозяйством ЦЭССЭИ, чтобы обработали указанный сектор немедленно, зачистив всю вредоносную живность, столь пленительную по своему виду. Иначе эти твари переберутся и в лесной массив города за стенами.

— Как странно, — настроение Нэи несколько съехало со своего донельзя возвышенного уровня, — Они так красивы, а столь вредны. Вот и люди порой такими бывают, да, Руд? После них один разор и опустошение остаётся, а поначалу кажется…

Он промолчал, не желая поддерживать бестолковый разговор. Его настроение тоже заметно съехало вниз, а правильнее, стало обыденным, рабочим. Когда она вылезала из его машины, он даже не поцеловал её, полностью уйдя в собственную озабоченность предстоящими делами, но не забыв дать ей денег на те нужды или капризы, которыми она и будет озабочена, находясь в столице. И хотя Нэя взяла свои деньги из личных сбережений, она взяла и те, что он ей протягивал. Не было, пожалуй, дня, когда, поселившись в городе за стенами, она нуждалась, но он постоянно давал ей деньги. И она брала, не отказалась ни разу. Брала, как должное и всегда необходимое, не имея такой необходимости, почти равнодушная к таким вот денежным дарам, во всяком случае, радости уж точно не испытывала. Вспоминая Гелию и её тайники, прятала деньги у себя. Отчего-то зная, эти деньги не залог дальнейшего преуспеяния по нарастающей. Что-то совсем тому противоположное. Боялась к ним прикасаться, как к заклятому кладу. Словно бы тронь их, и тотчас рассыплется в осколки её изумрудно-сиреневая «Мечта», как в том страшном сне в её последнюю ночь в доме Гелии…

А тут вдруг она сказала, — Как хорошо, милый! Как кстати! — и с благодарностью поцеловала его. Но никакого «хорошо» и «кстати» как раз и не имелось. Наоборот, болезненно-томительно вспомнились бедность и хроническое внутреннее угнетение при мыслях о возможных неустройствах в пугающем будущем, когда изгнанная Тон-Атом, она жила в столице одна… Когда опоры не было никакой, как у той самой встреченной когда-то акробатки Унички, что так ловко вскочила на ноги на вершине узкого шеста и равновесия не утратила. Почему вдруг выплыла из прошлого как из размытого сновидения эта Уничка?

Показалось вдруг, что сам город посылает ей некие угрожающие предупреждения. Всё хорошее преходяще, а плохое подстерегает за каждым поворотом, затаившись в любом очередном дне. Чтобы напасть, насесть и утвердиться как можно прочнее в любой человеческой жизни, чтобы пожрать накопленное счастье, если оно было, расхищая не только благополучие материальное, но тепло и свет души. Потому-то все богатые столь ненасытно копят себе сокровища, страшась прихода неудач. Для беды же различия людей по социальным уровням, по красоте и талантам, по личным качествам не существует.

— Тебя что-то тревожит? — спросил он, — Если мало денег, то я все тебе отдам. Но тогда мы не сможет вечером пойти в «Ночную Лиану». Твоя же была идея…

— Нет! Мне не надо денег.

— Тебе точно есть куда пойти? — спросил он. — Может, тебе не хочется именно сегодня видеть своих друзей? И утомительно болтаться по своим делам? Может, тебе вернуться? Я вызову машину из ЦЭССЭИ…

— Нет! С чего бы мне утомляться? Просто я подумала про тех фиолетовых бабочек на деревьях… Когда при дневном свете появляются эти посланницы Чёрного владыки, то это предвестие плохих скудных времён…

— Они будут незамедлительно уничтожены. И уверяю тебя, будут приняты все меры, чтобы они не распространились повсюду. У нас есть для этого все средства. И никакой чёрный властелин им не поможет.

В пыли, пестроте, копоти и гулкой огромности столицы, среди серых и тёмных у большинства тонов одежды Нэя казалась видением другого мира, которому она в собственном самомнении уже и принадлежала. В крашеных волосах, в пышной причёске сверкала маленькая диадема с синими кристаллами. Он не любил причудливых фасонов, блеска, яркости, он не воспринимал местной моды ни женской, ни мужской тем более. Он по внешнему оформлению как раз и сливался с основной массой обыденной серости, чем сильно микшировал собственную необычную внешность. Но к тому и стремился, а её заставить быть серой при вылазках в столицу, — ради собственного лишь спокойствия, — не мог. И долго провожал её взглядом. То ли охраняя, то ли не имея сил обуздать своё восхищение такой вот вычурной, а настолько бесподобной особой. Она несколько раз обернулась, огорчаясь от расставания, пусть и недолгого.

И опять вспомнилось одиночество недавнего периода проживания в столице, когда вынужденно ретушировала себя саму под всеобщую блёклую среду. Когда центр города, наполненный самодовольной разряженной публикой с иных этажей социума, казался невыносимым. Не из-за зависти, а от понимания своей ненужности никому в огромном мире вокруг. От печали понимания того, что повторила судьбу матери… Впав повторно в тягостно-томительную задумчивость, она не замечала прохожих. Их взгляды искоса, вслед или упёрто вызывающие скользили как по незримому стеклу, не прикасаясь к её душе.