Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

Войдя в гостиную, он нашел Анастасию Платоновну в самом дальнем кресле. Надо сказать, что обставлена была гостиная известного кутюрье хоть и роскошно, но уже слегка старомодно. Скорее всего, в соответствии с вкусами умершей лет пять назад супруги. Супруга была мещанкой с претензиями. Такое сведение имелось откуда-то в голове Василия Леонтьевича.

Анастасия Платоновна села таким образом, что до нее невозможно было добраться, не столкнувшись с каким-нибудь мебельным препятствием. Центр баррикады составлял журнальный столик с горой модных журналов. Тяжелый стул с замысловато резной спинкой и огромная ваза с искусственными цветами держали фланги.

— Хочешь кофе? — осторожно спросил Василий Леонтьевич.

— Нет уж, спасибо, сыта по горло. И тебе советую оставить все эти попытки «зацепиться». Коли есть что сказать, говори. Хозяин уехал не слишком надолго.

— Он уехал до завтра.

— Не хочешь ли ты сказать…

— Не хочу. И ничего не попытаюсь извлечь из того факта, что до его возвращения целая ночь.

— Еще бы, — фыркнула Анастасия Платоновна.

Василий Леонтьевич осторожно сел в угол велюрового дивана. Поправил очки.

— Ты знаешь, Настя, я тебя люблю.

Она опять фыркнула.

— Теперь меня это не интересует. Совсем.

— Я не рассчитываю вернуть тебя как женщину…

— Не хватало…

— Но как человеку, с которым мы прожили вместе немало лет, мне бы хотелось что-то объяснить. Хоть что-нибудь.

Она пожала плечами.

— Объясняй.

— Понимаешь, не разжалобить, не растрогать, а именно объяснить. Заметь себе. А ведь это очень тонкий момент. Любишь женщину не тогда, когда хочешь ее как женщину, не тогда, когда хочешь вызвать ее восторг, нравиться ей, и даже не тогда, когда испытываешь потребность ее мучить, терзать, измываться, то есть подчинять. Лишь когда появляется желание — кстати, совершенно напрасное, глупое, свидетельствующее, что ты женщину начал терять, — так вот, когда появляется желание объяснить ей что-то, — значит, ты ее любишь.

— Ты всегда любил пофилософствовать. Когда нужно и когда не нужно.

Василий Леонтьевич поскреб джинсовое колено длинными бледными пальцами.

— А знаешь, почему оно глупое?

— Что именно?

— Желание объяснить женщине что-то важное. Знаешь?

— Я слушаю, говори.

— Потому что женщине, во-первых, ничего нельзя объяснить, и во-вторых, потому, что ей не нужны никакие объяснения. Они ее раздражают и пугают.

— Ты хотел как-нибудь оскорбить меня и поэтому целишь во весь женский пол, господин Вейнингер.

Василий Леонтьевич поморщился мгновенно и болезненно.

— Нет, конечно. Я даже не знаю названия тому, что сейчас делаю. Видимо, я слабый человек, мне для самоуважения важно, делая глупость, хотя бы объявить, что я знаю, что это глупость.

Настя неприязненно поежилась в кресле.

— Многовато слов и сложновато они составлены. Все ведь проще. И намного проще. В свое время, чтобы удовлетворить свои грязноватые, мелковатые плебейские комплексы, ты соблазнил дочку крупного начальника, а потом женился на ней. Причем все обставил так, как будто эта свадьба произошла по прихоти этого начальника. Да, тебе удалось скрутить толстую фигу в адрес этого дуболома-аппаратчика, молодец. Далее ты жил в свое удовольствие, измываясь над девчонкой, обалдевшей от абсурда неестественных отношений. И вот когда ты почувствовал, что эта девчонка к тебе наконец-то полностью, по-настоящему охладела, ты обнаружил в себе некие глубокие чувствища. Что, не так?

Василий Леонтьевич покивал.

— В общем, да. Схему ты нарисовала более-менее правильно, Но схема — она и есть схема. Когда смотришь со стороны, ничего, кроме омерзения, личность, прожившая последние несколько лет так, как я, не заслуживает.

— Это уж точно.

— Но при желании можно посмотреть изнутри…

— Спасибо, не хочется. Было время, когда я страстно желала получить на это право, мне не было позволено. Меня брезгливо, или, вернее, пренебрежительно пнули. Ты же ничего не подозревал о тех сумасшедших ночах, которые… о тех невероятных подозрениях, что являлись мне. Уж не знаю, что бы я тогда отдала, чтобы проникнуть в это «изнутри».

— Я тебя понимаю.

— Молчи, дурак. Если бы тогда дошло до разрыва с отцом, а ты знаешь, что это был за человек, я не сомневалась бы ни единой секунды, кого выбрать. Ты ведь его ненавидел.

— Ненавидел.

— И боялся.

— Боялся.

— Почему ты тогда торчал здесь? Меня презирал, отца ненавидел, и сидел тут сиднем, дикость! Ты хотел ему сделать больно?

— Еще как.

— И у тебя была такая возможность. Не знаю уж, за что ты хотел ему отомстить, потом расскажешь, но способ отомстить у тебя был великолепный.

— Какой?

— Тебе было известно, как отец меня любил. Ты мог сказать ему: забирайте обратно ублюдочное свое сокровище, товарищ член ЦК. Ты бы его этим не то что унизил, ты бы его убил. Растер в порошок! Хочешь, я тебе скажу, почему ты этого не сделал?

— Почему, Настя?

— Сначала я думала, что из страха, что отец помешает твоей карьере, но потом поняла — нет. Ведь карьеры ты никакой не делал. Не способен ты был к деланию ее, даже под таким крылом, как папашино.

— Это верно.

— Или ты будешь утверждать, что просто брезговал, боялся: скажут — это он благодаря тестю выдвигается?

— Нет. Я просто был к моменту нашего брака ни на что подобное не способен.

Анастасия Платоновна неприятно осклабилась.

— Не врешь, какой гордый, не пытаешься выставить себя в лучшем виде. Да плевать мне на это, неинтересно мне теперь это.

— Я знаю, Настя.

— А не бросал ты меня потому, что бросить меня можно было только один раз, а издеваться, будучи моим мужем, ты мог бесконечно. Разве не так?

Василий Леонтьевич кивнул.

— Ты молодец, Настя, и объяснять тебе придется значительно меньше, чем я думал.

Анастасия Платоновна поморщилась.

— Мне польстила твоя похвала.

— Уверен, что очень польстила, но если не хочешь признаваться в этом, не признавайся. Я действительно не мог уйти от тебя. Ты мне была нужна, я тобою как бы питался. И, знаешь, был благодарен. Хотя по правилам наших отношений должен был, конечно, скрывать это.

— Сволочь.

— Да, да, если хочешь, это был брак, настоящий брак. Живой. Уродливый, но подлинный. Допустим, рептилия отвратительна, но в ней больше жизни, чем в чучеле лебедя.

Манекенщица возмущенно переложила ноги.

— Надеюсь, ты оставляешь за мною право не желать себе жизни в подобном браке.

— Разумеется.

Анастасия Платоновна пробежала крашеными ногтями по подлокотнику и снова, как давеча, неприятно осклабилась.

— Поняла, я поняла!

— Что? — обеими руками потянулся к золоченым дужкам очков бывший муж.

— Я нужна была тебе только до тех пор, пока не появился этот мальчишка. Он что, еще больше меня подходил для ублажения твоих психических фурункулов?