Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека
Шрифт:
Журналист поднял глаза на Леонтия Петровича. Вид у старика был жалкий. Престарелый кролик под взглядом невидимого удава.
— «Ведь вы, Леонтий Петрович, не тот, за кого себя выдаете. Вы просто присвоили биографию своего брата, геройски погибшего на войне. Присвоили все, кроме этой гибели. Сами вы так и не нюхнули пороху, а проторчали на вышке с винтовкой в местах, именуемых не столь отдаленными. Тоже, конечно, труд, но ратности в нем мало. И к подвигу он ни в коем случае не приравнивается. Надо отдать вам должное, вышкой у вас не кончилось. Вы двинулись вверх по служебной лестнице, замечательным,
Я понимаю, что вы привыкли к вашему позаимствованному у брата образу, но, как ни прискорбно, придется с ним расстаться. Вы вроде бы не совершили ничего противозаконного, но что-то нехорошее все-таки совершили. Не бойтесь, я не шантажист и не буду за сохранение вашей тайны требовать платы. Не нужны мне ни ваши именные командирские часы, ни ваша дебильная коллекция. Это письмо — просто объяснительная записка, из которой вам, может быть, станет ясно, чем была на самом деле путаная история, в которую вы оказались втянуты. Вернее, сами втянулись по движению присвоенной души.
Игнатий Петрович Мухин, капитан-артиллерист, умерший от ран еще в 1951 году, имел право болеть за подрастающее поколение, но не вы. Его руки были в крови врагов, в крови фашистов. На ваших руках, руках палача, еще не запеклась кровь невинных жертв.
Бог вам судья.
Засим прощаюсь.
Как всегда, не подписываюсь, ибо — зачем?»
— Это неправда, — глухо сказал Леонтий Петрович.
— У вас был брат?
— У меня не было никакого брата. Вернее, был, — подполковник сделал попытку встать, — может быть, и был. Кто его знает.
— Вы не волнуйтесь, — участливо засуетился Петриченко, — вам нельзя сейчас волноваться.
— Как же мне не волноваться? Он… мне стыдно говорить и признаваться… Он, он, брат мой Игнатка, служил в органах. Охранником служил. Простым охранником. А потом, может быть, писарем. Но он, — голос подполковника сорвался, — но он никого не пытал, руки не в крови у него. Это у меня, у меня руки в ней. Но в ней фашистской. А он действительно умер после войны. Вы верите мне? От ран в сердце.
Петриченко смущенно кивнул.
По лицу подполковника катил градом пот, глаза были круглые и совершенно безумные.
— А я прошел, прошел. Через все прошел, через фронт. Стрелял. В живых людей стрелял. В живых, но во врагов.
— Не надо так, не надо, Леонтий Петрович, неужели вы думаете, что я вам не верю!
Подполковник внезапно замер и обмяк на своем стуле. Журналист продолжал говорить ровным успокаивающим голосом:
— Давно уже надо было привыкнуть, что человек этот садист, омерзительный и подлый. Доставлять людям страдание — его любимое занятие. Он знал, куда вас поразить, он понимал, негодяй: вам, человеку, прожившему безупречную жизнь, человеку заслуженному и даже сейчас, в преклонном возрасте, не забывающему о своем педагогическом долге, особенно оскорбительны подобные инсинуации.
Психотерапевтическое говорение не оказывало на подполковника никакого видимого действия.
— Знаете что, сейчас самое главное, самое нужное — нанести ответный удар. Это письмо даже при беглом анализе обнаруживает, что этот человек очень глубоко посвящен в ваши семейные дела.
И в личные. Знает он то, что вряд ли известно даже близким друзьям дома.Подполковник частично очнулся.
— Что это в виду имеете?
— Насколько я понял, о брате о своем Игнатии, давно уже скончавшемся, вы вспоминать не любили — по каким-то своим причинам. Стало быть, и не рассказывали вы о нем направо и налево.
— Ни направо, ни налево.
— Ни на работе, ни в компаниях, ни ученикам, ни соседям. Правильно?
Леонтий Петрович хмуро старался сосредоточиться, понимая, как это важно.
— Не любил он меня. Я тоже. Давно он ушел из моей жизни. Как тень. Даже не снился.
— А может быть, по пьяному делу проговорились, извините за такое предположение.
— Извиняю, Евмен Исаевич, но питье не мое веселье. Редко и в меру. Когда я с вами пил, допустим, я проговорился?
Петриченко засмеялся и отрицательно покачал головой.
— То-то.
— Ну, тогда что у нас остается?
— Что? — тупо подозрительным сделалось выражение подполковничьего лица.
— Если мы отметаем всех знакомых, учеников, сослуживцев, кто остается?
— Кто?
Журналист мимолетно поморщился, ему явно хотелось, чтобы нужное слово произнес сам Леонтий Петрович.
— Родственники, дорогой мой, родственники.
— С какой стати я вам уже и дорогой?
— Простите, непроизвольная фамильярность. Вырвалось. Но вспомните: ваша жена, ваши дети могли что-нибудь знать о вашем брате?
Подполковник стал медленно открывать рот, задергался вечно раскаленный кончик носа, обнаружилась внезапная, слегка даже испугавшая Петриченку косота. Леонтий Петрович, захваченный невероятной силы мыслительной работой, стал едва заметно заваливаться набок и, наверное, мог бы рухнуть на пол, когда бы вовремя не подставил локоть. Этим локтем он столкнул со стола деревянный стакан, из-под него выскочило суетливое насекомое и мгновенно скрылось. Петриченко не успел увериться, что видел его.
— Так вы хотите так сказать, молодой вы мой человек, что все эти письма мне Васька-сын писал? Сынишка мой?
Журналист не ожидал столь скорой и столь полной победы. Какой кусок сложной работы проделала вдруг эта посредственная голова!
— Ну не Татьяна же. Я ее видел, она…
— Где?
— Она на даче Платона Григорьевича. Там же, где и ваша жена.
— Марьяна, — Леонтий Петрович постучал согнутым пальцем по виску, — дурная. Куда ей. И она меня до сих пор любит и ждет.
— Можете ли вы то же самое сказать о своем сыне?
26
— Ты права, Настя. Твоего отца я ненавидел. Хотя «ненавидел» — слишком картинное слово. Вот если взять из этого слова его смысл и освободить от внешней помпезной формы, тогда будет правда.
— И боялся.
Василий Леонтьевич поморщился.
— Ты уже в третий раз говоришь об этом. Я в третий раз с тобою соглашаюсь. Да, боялся. Но страх этот был особого рода. Не вполне полнокровный, что ли. Так боятся начальника.
— Какого такого начальника?
— Ну, такие люди всегда начальники. Поколение начальников. Помнишь, я как-то тебе излагал свою теорию на этот счет.