Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Маргарет страшно гордилась, что получила право присутствовать на всех заседаниях конгресса, и я был за нее очень рад. Оказывается, за Маргарет хлопотали приехавшие английские товарищи Белл, Мерфи, Рэст. Все они знали не только Мак-Грегора — отца Маргарет, но и ее. «Одна из самых боевых активисток нашего комсомола», — сказал Рэст, зайдя к нам в агитпроп и застав там Маргарет. Она протянула ему обе руки и сказала по-русски: «Здравствуй, Бил. Видишь, я уже совсем москвичка».

Бил — крупный, розовощекий парень, с короткой массивной трубкой в зубах, — осторожно сжал руки Маргарет своими широкими ладонями и буркнул: «Олл райт, Маджи, но только все парни и девушки Глазго скучают без тебя». И вот тут-то я и понял, что Маджи уедет, может быть, очень скоро, и позавидовал Расту, который всё же сможет иногда ее видеть, потому что до Глазго куда ближе от Лондона, нежели от Москвы.

— Ты уже получил это? — спросила Маргарет и дотронулась пальцем до кармашка юнгштурмовки. — Я тоже хотела бы посмотреть, какой ты вышел.

— Наверное, у фотографа сломался аппарат, — пошутил я.

— Не понимаю, — сказала Маргарет. — Я видала у него несколько аппаратов.

— Слушай, Сам, — не выдержал я, — может, они о нас забыли? Может, к Хитарову надо обратиться?

Черня лениво пожал плечами:

— Еще два дня. Зря волнуешься. В списках мы с тобой фигурируем, это я точно знаю.

По-видимому, мы действительно фигурировали в каких-то там списках, потому что в агитпроп зашел секретарь русской делегации Ваня Борецкий и сообщил, что мы оба, то есть Черня и я, поступаем в распоряжение товарища Коганицкого — управделами исполкома.

— Идите-ка, хлопцы, прямо сейчас, — сказал Борецкий, — а то старик жалуется; такая, говорит, у них запарка, что ни охнуть, ни вздохнуть. У тебя, Фриц, нет возражений?

Геминдер только приподнял свои узенькие плечи и мотнул головой.

— Тогда пошли, Сам! — воскликнул я.

Черня ухмыльнулся:

— Шея по хомуту соскучилась! Не беспокойся, Коганицкий обратает, он на это дело мастак. — И неторопливо встал, одернул пиджак и провел гребешком по своей роскошной синей гриве.

— А-а-а, молодые товарищи! — радостно приветствовал нас Коганицкий и даже потер свои маленькие красные руки. — Очень рассчитываем на вашу кипучую энергию и комсомольский задор. Тебя, Черня, мы прикрепляем к чехословакам. Немедленно свяжись с товарищем Илеком; будешь при нем вроде адъютанта.

— Знаю. Мне Илек уже говорил, — ответил Черня, ослепительно улыбаясь.

— Вот, вот… Значит, и не будем толочь воду в ступе. Действуй. А тебе, Муромцев, другое поручение будет. По культобслуживанию делегатов. Посещение театров, кино, всяких там концертов. Чтобы товарищи не скучали. Сейчас мы тебе бумагу выдадим, и двигай прямо в Главискусство. Договорились?

Я не успел сказать «да», как он уже схватился правой рукой за телефонную трубку, перебросил ее в левую и скомандовал:

— Слушай, Богульник, «БСА» с кареткой на всё время конгресса поступает в распоряжение товарища Муромцева. Подавать по его вызову.

— А как же с билетом? — спросил я.

— Служебный, с правом проходить всюду. — И Коганицкий повернулся ко мне спиной.

— Да где же он? — завопил я.

Кивелевич, сидевший напротив, поманил меня пальцем:

— Иди-ка сюда. Ну что ты панику наводишь! Получай свой билет.

Я расписался в какой-то тетради и получил билет с печатью и факсимиле Пятницкого и фотокарточкой. Оказывается, у них был изрядный запас моих фотографий.

Два дня проскочили со скоростью шестидесяти километров в час.

Наркомпрос. Большой театр. МХАТ. Камерный. Семперантэ. Цирк… Я возвращался в Коминтерн запыленным, с головой, трещавшей, как мотор моего мотоцикла, и с карманами, набитыми билетами и контрамарками. Директора театров оказались самыми любезными людьми на свете: только ложи бенуара и партер не дальше десятого ряда.

Руководители делегаций товарищи Семар, Тельман, Илек, Белл, Фостер, Чильбум и другие неторопливо и серьезно обсуждали со мной предстоящее посещение театров. Почти все хотели посмотреть в Большом «Красный, мак» с Екатериной Гельцер, «Бронепоезд» в МХАТе, «Интервенцию» у вахтанговцев и «Мандат» у Мейерхольда.

Я пытался доказать, что стоит послушать Нежданову и Козловского в «Лоэнгрине», что «У врат царства» — классика и что «Горе уму» уж очень здорово закручено. Ведь билеты и контрамарки надо было распределить с таким расчетом, чтобы обслужить всех делегатов. А их было пятьсот тридцать два!

— Угощай Вагнером другие делегации, югенд, — сказал Тельман, — а я Вагнером сыт по горло, — И он стал насвистывать траурный марш из «Гибели богов». — А теперь расчет с благодарной публикой. — Снял свой синий картуз и, держа его за козырек, протянул мне: — Клади сюда, югенд, билеты на «Красный мак». И не скупись!

Что мне оставалось делать? Ладно, Тао-Хоа будет танцевать для немецких товарищей.

В «Большом Париже», где жили многие делегаты и куда переместились подготовительные комиссии конгресса, несколько раз сталкивался с Черней. Он в новом костюме шоколадного цвета, чертовски элегантный и обворожительный, всегда был окружен деловитыми и чрезвычайно доброжелательными чехами.

По дружбе я достал для его подопечных десять билетов на «Бронепоезд»; в роли Вершинина сам Василий Иванович Качалов.

Сам довольно хмыкнул и потрепал меня по плечу:

— Ну как, сивка-бурка, тянешь воз развлечений? Не надорвался?

— Ты не очень-то, — сказал я, — а то вот отберу билеты и поминай как звали Качалова.

Уже к пяти часам семнадцатого июля Охотный ряд стал заполняться москвичами.

Белоколонный фасад Дома Союзов алел кумачом лозунгов и приветствий. «Да здравствует VI конгресс Коммунистического Интернационала!», «Да здравствует Всемирная пролетарская революция!». По-русски, по-немецки, по-английски и по-французски. Белые китайские иероглифы. Тончайшая вязь арабского письма…

Несколько милиционеров в белых нитяных перчатках уговаривали москвичей не занимать тротуар возле Дома Союзов, — надо же оставить проход для делегатов.

А когда они пошли — от «Большого Парижа» до Дома Союзов буквально два шага, — представители красной столицы выстроились шпалерами, и руки, сжимающие кепки, руки, стиснутые в кулаки, руки с приветливо раскрытыми ладонями поднялись над головами, и слова любви, братства и солидарности падали к ногам делегатов, точно цветы.

А они шли, взволнованные и счастливые, некоторые — обнявшись друг с другом или под руку; чехи и индусы, французы и алжирцы, немцы и мексиканцы, американцы и негры — представители пятидесяти восьми коммунистических партий, прибывшие в Москву из всех уголков земли.