Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Если всё обойдется, видимо, уехать придется скоро. Нужно подготовить Маджи. Ну сколько я пробуду в Германии? Месяц, от силы два! Да и в общем-то неизвестно еще, когда меня отправят. Вартанян сказал, что подготовка — дело нешуточное: и на язык придется налечь, и кучу книг прочитать, и с немецкими товарищами обстоятельно потолковать.

Уже после того, как проверещал третий звонок и возле кино я остался один-одинешенек (то ли сторож, то ли часовой) и у меня уже порядком озябли ноги, появилась Маргарет. Она шла очень быстро, в каком-то незнакомом мне мохнатом пальто с поднятым воротником. В свете ярких электрических ламп над входом в «Арс» лицо ее показалось мне бледным и осунувшимся, как бывает после болезни. Но ведь я расстался с ней лишь несколько часов назад и Маджи была радостной и оживленной. Что же случилось? Опять Жансон?

— Мы опоздали в кино, — сказал я, сжимая ее маленькую руку. — Ты плохо себя чувствуешь?

Маджи покачала головой:

— Я совсем здорова, Митья. Но теперь не хочу в кино…

Я вглядывался в ее лицо. Тонкие брови оттянуты к вискам чуть больше, чем обычно. Под глазами легкие тени. С губ исчезла улыбка.

Она отвела глаза, большие и сейчас совсем темные, и пошевелила холодными пальцами, лежащими в моей ладони.

— Давай будем немного гулять. Но сначала возьми вот это.

Она достала из кармана пальто что-то плоское, завернутое в бумагу, и подала мне.

— Что это, Маджи?

— Спрячь. Посмотришь потом, когда я уйду.

Конечно, я не удержался и развернул бумагу. Фотография Маргарет. Чуть откинула голову, вот-вот рассмеется… Морщится маленький прямой нос, и, кажется, дрогнули раскрывающиеся губы. А глаза, полные медового света, уже смеются. Замечательная фотография! А внизу, на паспарту, надпись: «Буду ждать долго. М.».

— До чего здорово! Вот спасибо… — начал я, но тут же осекся и тревожно спросил: — Почему ты даешь фотографию именно сегодня?

— Помнишь, ты хотел взять ту, маленькую, а я сказала: может, подарю другую. Эта лучше.

Тревога всё сильнее сдавливала мне горло.

— Что произошло, Маджи! Ты что-то скрываешь!

— Пойдем гулять. — Она взяла меня под руку.

— А как же кино? Можем на второй сеанс.

— Не надо кино. Пойдем!

Мы пошли вниз по Тверской, и сильный холодный ветер бросился нам навстречу, обдувая дыханием октября. Пахло прелыми листьями.

Маргарет вздрогнула.

— Тебе холодно?

— Нет, нет… Пойдем.

Мы вышли на Тверской бульвар и нашли пустую скамью под черным, голым деревом, беспрерывно размахивавшим ветвями. Маргарет прижалась ко мне и прошептала что-то по-английски.

— Что ты сказала?

Она вспыхнула и ткнулась лицом в мое плечо.

— Ну милая, ну любимая, ну скажи, что случилось?

Я ждал всего: может, ее кто-нибудь обидел, или получила плохое письмо из дому, или что-нибудь выкинул Жапсон… Не ждал только самого безжалостного и неотвратимого.

— Митья, я завтра уезжаю. Совсем.

«Неправда! — закричал я. — Никуда ты не уедешь! Не можешь ты уехать, потому что любишь меня и я без тебя не могу. Кто только придумал такую глупость!»

Так я кричал и бушевал внутри себя, молча, потому что губы мои затвердели и я долго не мог произнести ни одного слова. Наконец чужим, хриплым голосом пробормотал:

— Не может быть… Ты… ты… нарочно…

— Нет, Митья, нет. It’s a sad verity, my darling! [15] Меня вызвал Горкич: приготовься, завтра уезжаешь в Англию.

15

Это печальная истина, мой дорогой (англ.).

— А ты? Что ты ему сказала?

— Я сказала: мне не очень хочется теперь. Может, немного потом. Он сказал: нет, товарищ Мак-Грегор, тебя ждут в Глазго, ты очень там нужна. Я сказала: «Уже готова…»

— Но как же ты могла? А я?

— Ты? — Она провела пальцем по моей щеке и опять стала что-то шептать по-английски.

— Ну, нет. Не будет этого. Я тебя не пущу. Никуда ты не уедешь!

— Уеду, — сказала Маргарет. — Завтра.

— Нет, не уедешь. Не можешь уехать. Ты же меня любишь!

Она ухватила своими холодными руками меня за шею и с отчаянием воскликнула:

— Очень! Очень!

Потом стала говорить о том, что она комсомолка и что не может, просто не имеет никакого права думать только о себе. Англия не Советский Союз, а Глазго не Москва. Ведь у нас еще так мало сознательных молодых революционеров, на счету каждый комсомолец. А она член комитета графства. И ее послали в Москву по настоянию Галлахера. Что он скажет, узнав, что Маргарет Мак-Грегор не захотела вернуться в Глазго!

Я слушал прерывистый шепот Маргарет с некоторой досадой. Он мешал мне сосредоточиться. Прямо против меня на оголенной черной ветке клена трепыхался один-единственный уцелевший лист. Я загадал: если ветер не сорвет его, пока мы сидим здесь на скамейке, всё будет хорошо и Маргарет останется. Ветка ходила вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз, а листик держался, дерзко сопротивляясь порывам ветра. Молодец, листик! Держись, листик! Ты понимаешь, как это важно.

— …говорил Бил, и я уже поняла — скоро должна уехать.

Вверх, вниз, вверх, вниз… Он всё еще держался.

— …подумаешь-подумаешь и скажешь: моя Маргарет не могла делать иначе.

Когда ветка шла вниз, свет фонаря на мгновение прикасался к поверхности кленового листа, и он загорался темным пламенем. Вспыхивала надежда. И тотчас же гасла… Вверх, вниз…

А Маргарет приводила всё новые и новые доказательства. Она, видите ли, солдат, а для солдата самое позорное — дезертирство. Я почему-то вспомнил: «Укомол закрыт, все ушли на фронт». Так было во время гражданской войны. Но ведь гражданская война давным-давно кончилась. У нас. А на родине Маргарет?

Еще один свистящий порыв ветра. Ах, черт, черт!.. Кленовый листик сорвался с ветки и острокрылой черной бабочкой спланировал на землю. Теперь я знал, что Маргарет завтра уедет. Уедет… Ну а ты бы не уехал? Вот ты собираешься в Германию. Отказался бы ты от поездки потому, что Маджи не хочет расставаться с тобой?

— Ладно, Маджи, — сказал я. — Прости меня. Я всё понимаю.

Мы долго гуляли по бульвару. До последнего трамвая, на котором она должна была ехать в свое общежитие. Она даже не разрешила проводить ее.