Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Наследие Кириллова

1. «Сверхчеловек» как главный миф модернизма

В XX веке человечество наглядно доказало, что оно является по преимуществу мифологически ориентированным коллективным субъектом. Парадоксальным образом восточные народы, обитатели архаичных задворок больших колониальных империй, которых западные традиционалисты умиленно превозносили как хранителей сакральной мудрости, вдруг оказались гораздо рациональнее и позитивнее, чем их «белые» наставники по части модернизма. Менталитет национальных буржуазий от Египта до Индии, от Бирмы до Вьетнама удивительно совпадал со столбовыми линиями доктрин Просвещения, рационалистов, веривших в торжество разума и счастье всех человеческих существ, «подписавших» между собой общественный договор.

А вот западный человек, демонстрировавший с конца XVIII века укорененность в воинствующем «банале», развивающий позитивистские и механистические объяснения вселенной, уверенный, что буржуазный

комфорт является основным целеполаганием истории, вдруг этот самый западный филистер и обыватель срывает лохмотья осточертевшего разума и поднимает знамя кровавого романтизма, идущего за горизонты всякого рассудочного объяснения.

Мы имеем в виду, разумеется, истребительную Великую войну, столкнувшую в августе 14-го народы Европы в чудовищном жертвоприношении Року. Из огненных смерчей и стальных метелей, в которые трансформировалась цивилизация железных дорог и телеграфов, вышли такие поэты брутального экзистенциализма как Эрнст Юнгер и Селин справа, Камю и Сартр – слева.

Какие бы объяснения экономисты, историки, политологи ни давали причинам внезапно разразившейся мировой войны, ясно, что это всегда останется лишь скольжением по поверхности. В метафизическом смысле всеевропейская бойня являлась восстанием против собственной цивилизации, попыткой выйти за пределы возможного, в конечном счете – коллективным путешествием западного человечества «на край ночи». В этом смысле Великая война радикально отличается от предшествующей ей столетием по-своему не менее грандиозной наполеоновской эпопеи и от последующей через поколение Второй Мировой войны (хотя последняя во многом представляла собой рационализированное продолжение Первой). И наполеоновская «битва народов», и битва Европы с американо-советским (тоталитарнодемократическим) блоком слишком очевидны в своих целях и побудительных мотивах; тогда как – не забудем! – в 1914–1918 гг. спокойно жившие бок о бок народы столкнули между собой их венценосные вожди, которые приходились друг другу кузенами, дядями и племянниками. Феерию этой ярости можно сравнить лишь с братоубийственной рубкой между собой кочевых племен Великой степи, происходящих от общего корня, либо же с враждой горных родов, говорящих на одном языке, поклоняющихся одним и тем же камням и деревьям, но от того лишь более жестоких во взаимоистреблении.

Однако же тут речь идет не о племенах и родах, а о народах метрополий, осознавших свой исторический статус едва ли не как последнее слово человеческого развития.

По нашему убеждению, сущность этого взрыва, наложившего неизгладимую печать на все последующее время вплоть до наших дней, открывается не в сфере политэкономических или социальных учений; Великая война была спровоцирована кризисом западного духа, точнее, «духовности» как женской ипостаси последнего. Эта «духовность» забеременела Сверхчеловеком, которого вынашивала в своем лоне четыреста лет, но в последний момент оказалась неспособна родить, протолкнуть через родовые пути этого сияющего монстра. Первая Мировая как раз и стала «кесаревым сечением», извлекшим наружу младенца, отцом которого был отнюдь не Фридрих Ницше… Сверхчеловек был зачат в лоне Европы на заре Возрождения, и у него с самого начала имелось много претендентов на отцовство: Агриппа фон Неттесгейм и Парацельс, Джордано Бруно и Кардано. Но конечно, главными в этом ряду должны быть упомянуты Марсилио Фичино и Джованни Пико делла Мирандола. Вся эта плеяда «магических гуманистов» оплодотворила европейскую «духовность» железным семенем воли к могуществу, а уже Шопенгауэр, Достоевский и Ницше были только беспомощными интеллигентами, роняющими пенсне и причитающими вокруг вздутого живота согрешившей девушки. На роль повивальных бабок эти мудрецы не сгодились; таковыми стали сербские террористы в замечательном сочетании с династической путаницей начала XX века.

И тем не менее, мы многим, если не почти всем, в себе (в определенном смысле, конечно!) обязаны именно Достоевскому и Ницше. Без этих двух людей нельзя было бы понять, в том числе, и грозовые пророчества титанов Возрождения об Адаме, стяжавшем знание магических возможностей, чтобы встать над видимой вселенной вровень с «Великим существом».

2. «Человеческое достоинство» падшего ангела

XV век в истории Европы как раз и характеризуется утверждением собственно европеизма. «Возрождением» его называют не совсем точно. Якобы после более чем тысячелетнего исповедания иранской солнечной религии, изложенной на языке семитских преданий, Европа принялась оживлять свои греко-римские корни. Но, прежде всего, в эпоху античного Рима и эллинизма Европа не была «Европой». Никому в здравом уме не придет в голову назвать Рим кесарей, даже подмявший под себя всех, от даков до пиктов, Европой. Потому что, хотя Европа – это имя из греческой мифологии, культурное право на него континент приобретает только после великого синтеза всех обитающих на нем племен в метаисторической рефлексии. Именно в XV веке эта рефлексия и обретает свою настоящую форму.

Сущность европейского духа в том, что он от традиционной мудрости авгуров, от интроспективной антропологии греков, от «готической» теологии раннегерманских мистиков переходит к синтетическому мифу о человеке. Не мифы о богах и героях, не великая и чувственная космогония спонтанных прозрений в бесконечность, но строгое и рациональное выстраивание проекта, который основан на воле, на интенции, на категорическом утверждении того, что в лучшем случае заслуживало бы статус гипотезы. Фичино, а затем и Пико делла Мирандола переформатируют ближневосточное учение об Адаме-Гильгамеше в странный синтез информатики и экзистенциализма. И это в ту эпоху, когда, как считается, сами эти понятия были невозможны и ничем не обеспечены.

С другой стороны, как еще можно назвать концепцию, согласно

которой можно выстроить знаки в некий порядок, придать им актом воли смысл, и манипулируя возникшим информационным пространством подчинить себе невидимую реальность? В центре всех возможностей – от самых субтильных, ускользающих от восприятия физическими органами чувств, до столь грубых и низменных, что они уже недостойны восприниматься этими органами, – стоит Душа, возгоняющая тяжелое вверх, а летучее, наоборот конденсирующая внизу. Эта Душа изображается обычно как человек в позе еврейской буквы «алеф»: правая рука воздета к небу, левая указывает на землю, ноги слегка расставлены, чтобы обозначить двойную змею кадуцея. В таком виде Адам (постоянно именуемый в текстах флорентийцев «Душой») является просто копией «Великого существа», которая была известна древним как «сын Земли и Неба», Логос, первое творение… Короче говоря, «Великое существо» – это Люцифер, являвшийся главным и наиболее приближенным ангелом Бога. Собственно говоря, никто и не спорит, что европейский миф о человеке есть миф необходимо люциферианский. Это всеобъемлющий проект, согласно которому, подключаясь к архетипу Адама (микрокосму), каждый из нас (при условии, что мы избранные) может стать зеркалом тотального «всё»! Каббала? Вавилон? Без сомнения; но в первую очередь – новая Европа. Эзотерическая прокламация Пико делла Мирандолы так и называется: «О человеческом достоинстве». Из этого герметического текста вышли «Декларация прав человека» Французской революции и «Коммунистический манифест» Маркса.

Именно в этом мифе-матрице оформляются окончательно зерна последующих моделей восстания против ветхого и немощного смертного человека, которые в дальнейшем мучили европейские души вплоть до сегодняшнего дня.

3. Воля к смерти

Что и говорить, люциферианское богоборчество, живущее в душе магического Адама, заложено туда ветхозаветным Богом уже в первых стихах «Бытия». «И сказал Господь Бог: Вот, Адам стал как один из нас, зная добро и зло; и теперь, как бы не простёр он руки своей и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. 3:22). Поразительность этого текста, шокирующая бесчисленных комментаторов, в том, что Бог моисеева Пятикнижия говорит здесь в стилистике олимпийского пантеона: ревность к смертным, да и само допущение того, что тварь, созданная из праха, может по собственной воле трансформировать свою природу, нарушив запрет – это то, что по определению исключено в представлении о Боге, переданном нам авраамическими пророками.

Однако в данном случае нас интересует не вавилонское искажение Моисеева откровения, а культурное следствие фактического библейского текста. В приведенной цитате заложена вся программа последующего западного богоборчества вплоть до ницшевского «Бог умер». И сформулированный флорентийскими платониками миф о человеке есть не что иное, как самореабилитация согрешившего Адама, который не только не собирается просить прощения у Бога, но и планирует пойти дальше – «простереть свою руку к дереву жизни и вкусить…» Глубочайшая целостность всей европейской культуры, сосредоточенной в фокусе этой драмы неповиновения, открывается в личности Кириллова, одного из героев «Бесов» Достоевского. Этот роман построен таким образом, что любой из персонажей, населяющих его страницы, может стать в свою очередь центральным в зависимости от угла критического зрения. Не только якобы главный персонаж Ставрогин, но и Петр Верховенский, и даже Шатов… А уж Кириллов с его феноменальным посланием в форме сакрального посвятительного самоубийства (посланием, которое до последнего нюанса было изучено и понято именно Ницше и его великим интерпретатором Хайдеггером) – этот-то персонаж возможно даже по мысли самого Достоевского стоял особо.

Программа Кириллова есть некое парадоксальное развитие содержания вышеприведенного стиха из Бытия. Парадоксальное потому, что вместо дерева жизни кирилловский «сверхчеловек» должен простереть руку к плодам дерева смерти (согласно некоторым апокрифическим преданиям, сохранившимся в традициях оперативного масонства, в Эдеме росло не два, а три главных дерева: различения добра и зла, жизни и смерти).

«Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен… Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. Будет новый человек, счастливый и гордый… Будет богом человек и переменится физически», – таково послание Кириллова, в котором намечен современный европейский синтез люциферианства и необуддизма, да при том еще с немалой толикой фрейдистского психоанализа между ними. В самом деле, знакомясь с доктриной этого сумрачного «русского мальчика» трудно не вспомнить о царевиче Гаутаме, который после тридцати лет безоблачного пребывания в своем дворцовом «эдеме» вдруг обнаружил реальность боли и страха и, что самое главное, неизбывную трагедию привязанности человека к своему негативному опыту. Фактически призыв Кириллова решиться на смерть (в его случае физическую) и таким образом проснуться есть перевод на прямолинейный русский язык буддийской доктрины освобождения. Но такой перевод и такой Кириллов со всеми ницшеанскими последствиями опять-таки возможны лишь благодаря вавилонскому прочтению Ветхого Завета.

4. «Сверхчеловек» и революция

Выше мы упоминали о «зернах» тех моделей преодоления человеческого, которые вызрели в матрице авраамического мифа. Обзор этих моделей открывает со всей очевидностью, что все пути преодоления смертной тленной природы человека одновременно являются и путями освобождения от общества, того всеохватывающего социального пространства, которое еще Аристотель полагал гарантом подлинной человеческой природы. Еще точнее следует сказать, что все пути реализации сверхчеловеческого представляют собой способы бегства из общества, которое европейский дух («духовность»?) вдруг осознал как тюрьму.

Поделиться с друзьями: